Морье Дафна дю - Дом на берегу

Они играли на каменных плитах, на специально расчерченном для них квадрате, в какую-то игру вроде шахмат, кругом валялись фигуры, выглядевшие как наши кегли. После каждого хода разгорался страшный спор, чья очередь делать следующей ход. Та, которая была помладше, вдруг схватила деревянную фигурку и спрятала ее в своей юбке, что, конечно, тут же повлекло за собой крики, шлепки и таскание друг друга за волосы. Внезапно во двор вышел Роджер, который все это время наблюдал за ними из зала. Разняв девочек, он присел на корточки и взял их обеих за руки.

— Знаете, что происходит, когда ссорятся женщины? — спросил он их. — У них чернеют языки, а потом они сворачиваются и застревают в горле так, что женщина начинает задыхаться. Такое однажды случилось с моей сестрой. Она, конечно же, умерла бы, если бы я в этот момент не оказался рядом и не вытянул ей язык наружу. Ну-ка, откройте рот!

Напуганные дети широко раскрыли рты и показали языки. Роджер потрогал и даже легонько подергал язык у одной, потом у другой.

— Слава Богу, пока все нормально, — сказал он, — но если вы не перестанете скандалить, он свернется, как я и сказал. А теперь закройте рот и в следующий раз откроете его только во время еды или если захотите сказать что-нибудь хорошее. Джоанна, ты ведь старше, значит должна учить Маргарет хорошим манерам. Смотри, что она удумала — мужчину прятать под юбкой! — Он достал фигурку из складок платья младшей девочки и поставил ее обратно на поле. — А теперь, — сказал он, — продолжайте игру. Я буду следить, чтоб вы играли честно.

Он встал, широко расставив ноги, и они принялись передвигать фигуры вокруг него. Сначала они делали это нерешительно, затем все более уверенно и вскоре — с веселым хохотом, поскольку он при этом раскачивался из стороны в сторону, задевая и опрокидывая фигуры, так что их пришлось устанавливать заново с его же помощью. В этот момент из второй двери, находившейся сразу за залом, девочек позвала женщина, как я решил, их нянька. Все фигуры были собраны и торжественно вручены Роджеру, который дал обещание поиграть с ними еще на следующий день и, подмигнув няньке, велел ей осмотреть попозже их язычки и доложить ему, не появились ли на них какие-нибудь признаки почернения.

Он сложил фигуры у входа и вошел в зал, а детей увели в задние комнаты. Впервые я увидел в нем что-то человеческое. Словно он на время забыл, что он управляющий, расчетливый, холодный и даже, как я полагаю, весьма продажный: ничего от этого не осталось, исчезли и ирония, и холодное равнодушие, которые у меня ассоциировались до сих пор со всеми его поступками.

Он стоял в зале и к чему-то прислушивался. Кроме нас двоих никого не было. Посмотрев вокруг, я увидел, что здесь все как-то изменилось с того майского дня, когда умер Генри Шампернун. Было ощущение, что в этом доме никто постоянно не живет и что его хозяева лишь изредка наведываются сюда, а в остальное время дом стоит пустой. Не слышно было лая собак, не видно было слуг, кроме няньки девочек, и я вдруг понял, что и самой хозяйки дома, Джоанны Шампернун, и ее собственных сыновей и дочерей в доме нет. Возможно, они находятся в другом своем поместье Трилаун, о котором управляющий упоминал в разговоре с Лампетоу и Трифренджи в килмартской кухне в ночь неудавшегося мятежа. Роджер, должно быть, в доме за главного, а дети Изольды с нянькой, вероятно, остановились здесь, чтобы передохнуть во время переезда из одной усадьбы в другую.

Он подошел к окну, освещенному последними лучами заходящего солнца, и выглянул наружу. В ту же минуту он отпрянул назад, прижавшись к стене, словно кто-то мог его заметить: он явно предпочитал остаться невидимым. Заинтригованный, я тоже высунулся в окно и сразу понял, в чем дело. Под окном стояла скамейка, на которой сидели двое: Изольда и Отто Бодруган. В этом месте в стене был выступ, а скамья находилась в углублении и была защищена от взоров посторонних: ниоткуда, кроме этого единственного окна, нельзя было увидеть, кто на ней сидит.

Лужайка за скамьей постепенно спускалась вниз к невысокой стене, а за стеной виднелись поля и ниже — узкий залив, где на якоре стоял корабль Бодругана. Я видел только его мачту. Был отлив, и по обоим берегам залива синюю полоску воды окаймляли песчаные отмели, на которых собралось огромное количество водоплавающих птиц: они ныряли и плавали в озерцах, образовавшихся после отлива. Бодруган держал в своей руке руку Изольды, рассматривал ее пальчики и наиглупейшим образом, как это свойственно влюбленным, покусывал их, или скорее делал вид, что ест, строя при этом такие рожи, как будто у него во рту какая-то кислятина.

Я стоял у окна, наблюдая за ними, и странное волнение охватило меня — вовсе не потому что я, подобно управляющему, подсматривал за ними, а потому что в этот момент я вдруг ощутил всю целомудренность их отношений, и неважно, если в иное время они давали всю волю своим страстям: сейчас в них не было никакого обмана, они были как бы освящены свыше; это были отношения, которых мне не дано узнать. Затем он внезапно отпустил ее руки, и они упали ей на колени.

— Позволь мне не возвращаться на судно и остаться здесь еще на одну ночь, — сказал он. — К тому же прилив может сыграть со мной злую шутку: если я подниму паруса, меня того и гляди выбросит на мель.

— Не выбросит, если правильно рассчитаешь время, — ответила она. — Чем дольше ты будешь здесь, тем большей опасности мы оба подвергаем себя. Ты же знаешь, как быстро распространяются сплетни. Уже то, что ты приплыл сюда — настоящее безумие, твой корабль все прекрасно знают.

— Но что же в этом особенного? — ответил он. — Я часто прихожу в залив и сюда тоже захожу — когда по делам, когда так, ради собственного удовольствия: я обычно ловлю рыбу недалеко отсюда, у Церковного мыса. Это чистая случайность, что ты оказалась здесь.

— Совсем не случайность, — сказала она, — и ты это прекрасно знаешь. Ведь управляющий доставил тебе письмо, в котором я сообщала, что буду здесь.

— Роджер надежный посланник, — ответил он. — А моя жена с детьми сейчас в Трилауне, там же и моя сестра Джоанна. Так что стоило рискнуть.

— Стоило, я согласна, но только один раз, а не две ночи подряд. Притом, в отличие от тебя, я не доверяю этому управляющему, и ты знаешь почему.

— Ты имеешь в виду смерть Генри? — он нахмурился. — Я все же думаю, ты несправедлива в своих обвинениях. Генри был неизлечимо болен. И мы все знали, что он обречен. И если даже травы, которые ему давали, помогли ему уснуть раньше и избавили от страданий — и это было, сделано с ведома Джоанны, — стоит ли искать виноватого?

— Они сделали это намеренно, и все сошло им с рук, — сказала она. — Извини, Отто, но я не могу простить Джоанну, хотя она твоя сестра. Что же касается управляющего, не сомневаюсь, она неплохо ему заплатила, да и его монаху-соучастнику тоже.

Я взглянул на Роджера. Он все стоял не двигаясь, в тени у окна, и, конечно же, слышал их не хуже, чем я, и, судя по выражению его глаз, ему не доставили удовольствия слова, сказанные ею в его адрес.

— Что касается монаха, — добавила Изольда, — так он все еще в монастыре, более того, с каждым днем его влияние растет. Приор всего лишь игрушка в его руках, и монахи делают только то, что им приказывает брат Жан, который ведет себя как ему вздумается.

— Даже если и так, — сказал Бодруган, — не мое это дело.

— Пока не твое, — ответила она ему, — но боюсь, как бы Маргарет, вслед за Джоанной, не стала слишком доверять его познаниям в области трав. Ты знаешь, что в последнее время он пользует также и вашу семью?

— Нет, впервые об этом слышу, — сказал он. — Я ведь был на Ланди все это время. Маргарет предпочитает жить в Трилауне — Ланди и Бодруган ее не устраивают: они слишком открыты всем ветрам.

Он поднялся со скамьи и начал ходить взад и вперед по траве. С любовными играми было покончено, проблемы семейной жизни — они не давали забыться надолго. Мне было их искренне жаль.

— У Маргарет слишком много фамильных черт Шампернунов, как и у бедного Генри, — продолжал он. — Любой священник или монах, если ему вздумается, легко может заставить ее поститься или изнурять себя молитвой. Ничего, с этим я разберусь.

Изольда тоже поднялась со скамьи и, подойдя к Бодругану, положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза. Если бы я высунулся из окна, то мог бы до них дотронуться. Как они все же были малы, на несколько дюймов ниже взрослого человека среднего роста в наше время, хотя он был хорошо сложен, силен, голова правильной формы, приятное лицо и обаятельная улыбка, а она тоненькая, точеная, как фарфоровая статуэтка, ростом не намного выше своих дочерей. Они стояли обнявшись и целовались, а я снова почувствовал странное волнение, смутное ощущение обделенности, чего я никогда не испытал бы в наше время, если бы наблюдал за двумя влюбленными из окна… Невероятная сопричастность, невероятное сострадание. Да, именно сострадание. Я не сумел бы объяснить, откуда взялось это странное ощущение соучастия во всех их действиях и поступках, может, оттого что, попадая к ним из своего мира, я с особой остротой чувствовал, как они уязвимы и, так сказать, более смертны, чем я сам. Ведь мне было доподлинно известно, что оба они превратились в прах шесть веков назад.