Морье Дафна дю - Дом на берегу

— Прежде чем уйдешь, проследи, чтобы все двери были заперты, — сказал он, — и вели слугам никому не открывать. Видит Бог, как ненавистно мне отдавать такое приказание, но иначе нельзя. Больные бродяги только и ждут своего часа, и когда наступит темнота, стучатся в двери.

— Я знаю! Таких в Тайуордрете много, через них-то и распространилась смертельная зараза.

Личность говорившего, который стоял на пороге кухни, не вызывала сомнений. Это был Робби, он выглядел повыше и покрепче того подростка, которого я знал, и его подбородок, как и у брата, зарос бородой.

— Когда поскачешь по дороге, будь бдителен, — дал совет Уильям. — На тебя могут напасть те же обезумевшие бродяги, подумают, что коль скоро ты верхом, значит обладаешь каким-то волшебным даром здоровья, в котором им отказано.

— Я буду осторожен, сэр Уильям. Не бойтесь. Я бы не оставил вас сегодня вечером, если бы не Роджер. Меня уже пять дней не было дома, а ведь он там один.

— Знаю, знаю. Храни вас Бог и да сбережет он всех нас в эту ночь.

Он повел свою дочь по лестнице наверх, а я последовал за Робби на кухню. Там сидели, греясь у очага, трое слуг, вид у них был тупой и безразличный; у одного глаза были закрыты, головой он прислонился к стене. Робби передал ему распоряжение Уильяма, на что тот, не открывая глаз, отозвался: «Господи, спаси и сохрани».

Робби затворил за собой дверь и пересек конный двор. Его пони был привязан в стойле внутри сарая. Он оседлал его и неспешно поскакал под моросящим дождем вверх по холму, оставляя позади вытянувшиеся вдоль утопающей в грязи дороги немногочисленные хижины. Все двери были плотно заперты, и только над крышами одного или двух домов вился дымок, другие все выглядели покинутыми. Мы достигли уступа холма, и Робби вместо того, чтобы свернуть направо, на дорогу, ведущую в деревню, остановился слева, возле податного дома; спешившись, он привязал своего пони к воротам и пошел вверх по дорожке к соседней часовне. Он отворил дверь и вошел внутрь, я последовал за ним. Часовня была крохотная, не больше двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину, с единственным окном за алтарем, которое было обращено на восток. Перекрестившись, Робби встал перед алтарем на колени и склонил в молитве голову. Под окном я прочел надпись: «Эту часовню построила Матильда Шампернун в память о своем муже Уильяме Шампернуне, скончавшемся в 1304 году». На каменной плите ближе к ступеням алтаря были обозначены ее собственные инициалы и дата смерти, которую я не сумел расшифровать. На такой же плите слева были видны инициалы Г. Ш. Здесь не было ни витражей, ни статуй, ни надгробий вдоль стен: это была молельня, поминальная часовня.

Поднявшись с колен, Робби повернулся. И тут я заметил еще одну плиту перед ступенями алтаря. На ней были выбиты буквы: И. К. и дата — 1335 год. Выйдя вслед за Робби под дождь и спускаясь с ним к деревне, я думал, что знаю лишь одно имя, которое подошло бы под эти инициалы.

Вокруг царило запустение — и здесь, возле податного дома, и в деревне. На общинном лугу ни души, никакой домашней живности, ни лающих собак. Двери домиков, теснившихся вокруг луга, были заперты, как и в самой усадьбе. Единственная полудохлая от голода коза с проступающими на тощих боках ребрах была привязана на цепь возле колодца и щипала скудную траву.

Мы взобрались по дорожке на холм, возвышавшийся над монастырем, и я бросил оттуда взгляд на территорию, обрамленную монастырской стеной, но не увидел там никаких признаков жизни. Ни одна струйка дыма не поднималась ни над жилищем монахов, ни над зданием капитула; казалось, все покинули монастырь, и спелые яблоки в саду так и остались нетронутыми висеть на деревьях; когда же мы проходили мимо расположенных на возвышенности полей, я увидел, что земля не перепахана, а часть пшеницы так и осталась неубранной и гнила на земле, словно ночью тут пронеслась буря и все прибила и разметала. На пастбище, ниже по склонам, свободно бродил монастырский скот, и, когда мы проходили мимо, коровы отчаянно мычали нам вслед в надежде, что Робби, верхом на своем пони, погонит их домой.

Мы с легкостью перебрались через ручей вброд, поскольку был отлив, и вода быстро убывала, обнажая гладкий грязно-коричневый под дождем песок. Тонкая струйка дыма поднималась над крышей дома Джулиана Полпи — по крайней мере, хоть он уцелел в этом кошмаре, — но домик Джеффри Лампетоу в долине выглядел таким же пустым и заброшенным, как и дома вокруг общинного луга. Это был не тот мир, который я знал и который успел полюбить, мир, к которому страстно стремился, ибо любовь и ненависть наделялись в нем магическими свойствами и там не было места серому однообразию; теперь же это место своим полным запустением напоминало безобразнейшие черты пейзажа двадцатого века после очередного катаклизма, наводя на мысль о полной безнадежности и обреченности — как предчувствие ядерной катастрофы.

Перебравшись через ручей, Робби направился вверх по холму и, проехав через рощицу, спустился к стене, окружавшей Килмерт. Дыма над крышей не было. Он спрыгнул с пони, предоставив животному самому брести в конюшню, бегом пересек двор и отворил дверь: «Роджер!» — услышал я его возглас. «Роджер!» — раздалось снова. Кухня была пуста, торф в очаге уже давно сгорел. На столе валялись остатки пищи, и пока Робби взбирался по лестнице, что вела на чердак, где они обычно спали, я заметил, как по полу просеменила крыса.

На чердаке, по-видимому, никого не оказалось, поскольку Робби тотчас спустился по лестнице и отворил расположенную прямо под ней дверь, через которую можно было попасть в хлев, и в тот же миг моему взору открылся узкий проход, заканчивавшийся кладовой и погребом. Щели в стене позволяли лучам света проникать в это погруженное во мрак помещение, они же были и единственным источником притока свежего воздуха. Создавался небольшой сквознячок, и помещение, наполненное сладковатым затхлым запахом гниющих яблок, что рядами лежали у стены, хоть немного проветривалось. В дальнем углу стоял чугунный котел, еле державшийся на своих трех ножках и заржавевший оттого, что им давно не пользовались, а рядом с ним — кувшины, горшки, большая трехзубая вилка, пара кузнечных мехов: странное место для постели больного. Он, наверное, перетащил с чердака свой тюфяк и положил его здесь, рядом со щелью в стене, а потом слишком ослаб или просто не мог заставить себя подняться и остался лежать тут несколько дней и ночей вплоть до сегодняшнего утра.

— Роджер! — прошептал Робби. — Роджер!

Роджер открыл глаза. Я не узнал его. Волосы у него стали белыми, глаза ввалились, обострились черты лица, кожа под нечесаной седой бородой выглядела бесцветной, помятой; такими же бесцветными были и припухлости у него за ушами. Он что-то шепнул, думаю, просил воды. Робби бросился на кухню, но я остался стоять подле него на коленях, пристально вглядываясь в этого человека, запомнившегося мне таким сильным и уверенным в себе.

Робби вернулся с кувшином и, обхватив брата руками, стал поить его, но Роджер, сделав пару глотков, поперхнулся и, задыхаясь, откинулся снова на тюфяк.

— Нет, бесполезно, — сказал он. — Опухоль перешла на шею, не дает дышать. Смочи мне губы, и достаточно.

— Сколько ты здесь лежишь? — спросил Робби.

— Не знаю. Возможно, четыре дня и четыре ночи. Почти сразу как ты ушел, я понял, что зараза меня все-таки одолела, и перенес свою постель в погреб, чтобы ты, когда вернешься, мог спокойно спать наверху. Как дела у сэра Уильяма?

— Слава Богу, поправляется, и юная Кэтрин тоже. Элизабет и слуги пока избежали заразы. За эту неделю в Тайуордрете умерло больше шестидесяти человек. Монастырь, как ты знаешь, закрыт, приор и вся братия уехали.

— Невелика потеря, — прошептал Роджер. — Как-нибудь обойдемся без них. Ты был в часовне?

— Был и прочел обычную молитву.

Он снова смочил брату губы и неуклюже, но с нежностью, попытался как бы размять припухлости за ушами.

— Говорю тебе, все бесполезно, — сказал Роджер. — Это конец. И не нужно мне ни священника, ни места на кладбище среди всех прочих. Похорони меня на скале, Робби, куда ветер доносит запах моря.

— Я схожу в Полпи за Бесс, — сказал Робби. — Вместе с ней мы сумеем тебя выходить.

— Нет, — сказал Роджер, — у нее теперь есть о ком заботиться — дети, Джулиан. Выслушай мою исповедь, Робби. Вот уже тринадцать лет, как у меня лежит камень на сердце.