Околдовала? Не иначе, недаром про ее мать твердят, что та околдовала, опоила каким-то зельем султана. А султан слаб, поддался. Разве можно поддаваться женским чарам? Нет, женщины существуют, чтобы доставлять мужчине удовольствие на ложе, а не подчинять его своей власти. Он никогда не позволит ничьим глазам обрести власть над его сердцем и разумом, не унизится перед женщиной, даже самой красивой, не то что перед этой низкорослой ведьмой с зелеными глазами!

Чем дальше от Стамбула и ближе к Манисе, тем тверже становилось его решение отделить себя от детей Хуррем непробиваемой стеной. Ему не нужны ни братья, ни сестра. Отец попал под ведьмины чары? С Мустафой такого не случится, а султан не вечен, придет и его срок освобождать трон. Вот тогда и посмотрим…

Что посмотрим, не знал сам, но понимал, что-то касается зеленых глаз с искорками смешинок в них. Понимая, что просто так забыть их не сможет, злился:

– Девчонка ведь! Двенадцатый год только, а какая сила…

В Манису приехал странный, словно не в себе. Махидевран состояние сына уловила:

– Что случилось, Мустафа? С Повелителем не поссорился?

– Нет.

– А с братьями и сестрой как?

Тогда он произнес то, что определило его отношение к детям Роксоланы навсегда.

– Их нет.

– Как нет?! – рухнула на подушки Махидевран.

– Для меня они не существуют.

И впрямь не существовали, ни воспоминанием, ни единым словом больше не упомянул братьев и сестру. Не стало их для Мустафы, а после казни Ибрагима для него в Стамбуле и вовсе оставались только султан, время которого неумолимо двигалось к концу, и янычары, готовые внести своего любимца в Тронный Зал на руках или щитах.


Странная судьба была у его матери Махидевран. Вроде почти сбылась мечта – стала она матерью наследника, даже уехала с сыном, чтобы помочь править провинцией, но в Стамбуле оставалась ее ненавистная противница Хуррем со своими сыновьями, имевшая возможность влиять на решения султана, во всяком случае, шептать ему в уши противные Мустафе слова. А валиде была больна и уже не столь влиятельна, верно говорят: ночной соловей громче других птиц поет. Оставалась надежда на Ибрагима-пашу.

Но валиде Хафса сумела сделать любимому внуку последний подарок – настоять на его переводе в Манису. Так думали все, так думал и сам Мустафа. Махидевран никому не рассказала, что этому решению помогла ненавистная соперница Хуррем. Как не рассказала о своем обещании ничего не предпринимать против этой роксоланки и ее детей и постараться удержать сына от жестокости по отношению к братьям, когда тот станет султаном.


Махидевран тогда возвращалась из Стамбула, полная надежд на будущее, готовая помочь сыну во всем, в том числе и преодолеть свою неприязнь к братьям-соперникам.

Там, пока беседовала с мудрым Яхья-эфенди, молочным братом султана, все казалось простым и ясным. Закон Фатиха и не закон вовсе, а всего лишь рекомендация, если Мустафа не применит его, то и дети Хуррем не станут противиться его власти. Так советовал Яхья-эфенди, так они решили с Хуррем. В Стамбуле все казалось простым и ясным, но чем дальше уезжала от столицы Махидевран, тем лучше понимала, что ничего этого ей не удастся.

Не удастся не потому что Мустафа кровожаден и не любит братьев, не потому, что она сама рвется к власти валиде, а потому, что они не одни в этом мире.

Но когда из Стамбула вернулся сам Мустафа и объявил, что больше не признает никакого родства с Хуррем и ее детьми, в душе Махидевран что-то сжалось и отпустило. Сын сам решил все, она не будет мешать. Даже не пыталась узнать, что же там произошло, приняла как есть – Мустафа не считает сыновей Хуррем братьями, это его право.


Благословенная Маниса…

Здесь Махидевран было так хорошо, когда они с Сулейманом, еще шехзаде Сулейманом, любили друг дружку, когда зачали Мустафу, родился красивый малыш, ее солнышко, ее надежда, ее счастье…

Махидевран любила розы, и для нее Сулейман разбил большой розарий, ныне старые кусты разрослись, их плохо постригали, многие пора менять. И дворец за последние годы обветшал, нужно подновить краску, кое-что переделать…

Мать наместника окунулась в повседневные заботы и думать забыла об обещании, данном Хуррем. Но Мустафа же не собирался уничтожать братьев, напротив, сказал, что они не существуют. Это оправдывало бездействие Махидевран.

А потом султан казнил Ибрагима-пашу, своего ближайшего друга, которому стольким обязан. Кто мог быть в этом виноват, чье это предательство? Только Хуррем. А держать слово, данное предательнице, Махидевран и вовсе не собиралась.


Маниса благословенна своим спокойствием, она в стороне от военных походов, потрясений, от персидского шаха Тахмаспа, как юго-восточные и восточные провинции, далеко от Венгрии и европейских императоров. Все войны далеко, а в Манисе мир, потому благоденствие.

Махидевран привела в порядок дворец, наладила жизнь лучше той, что была при Хафсе, когда та жила в Манисе с сыном Сулейманом, будущим султаном Османской империи. Хафсу в городе помнили и вспоминали всегда добрым словом. Хорошая была женщина, мир праху ее!

Махидевран очень старалась заслужить такую же память.

Пусть ненавистная соперница живет в Стамбуле и действует там, закон на стороне Мустафы и его матери, именно он станет султаном, скоро станет, не вечен же Сулейман. Иного не позволят ни янычары, ни муфтии, ни мудрые улемы. Обходить закон не может даже всесильный падишах, Тень Аллаха на земле, Властелин Двух миров…

А Сулейман законник, он не нарушит многовековой обычай, трон будет у Мустафы, осталось только дождаться.

Этим и жили. Все привыкли к мысли, что Мустафа станет султаном. Прежде всего, привык он сам, иначе и быть не могло, он вполне достоин. А пока нужно научиться править так, чтобы его правление было более разумным, чем у отца, учесть все ошибки и оплошности Сулеймана.

Какие? Прежде всего, никакого женского влияния, даже материнского. У женщин есть гарем, им ни к чему не только совать нос в мужские дела, но и садиться на коня в мужское седло или брать оружие в руки.

Султан решил стать своим среди европейских королей? Зачем? Не лучше ли подружиться с персидским шахом, а если с европейцами, то не французами, а близкими, например, сербами, и вместе подчинить себе все Средиземноморье?

Мустафа признавал мудрость многих решений султана, но считал их заслугой Ибрагима-паши. На успехах и ошибках учился. Вдумчиво, сознательно, учился править. Интересовался экономикой, налогами, тем, как организована торговля… Ему бы в наставники Ибрагима… вместе горы бы свернули.

Но и здесь Мустафа решил быть осторожным, никаких Ибрагимов рядом, главный визирь будет только исполнять его волю, но никак не советовать и не диктовать никаких решений.

Училась и Махидевран. Она образцово организовала жизнь гарема, помня опыт валиде и ее мудрые наставления. Каждая женщина в гареме знала свое место и не пыталась занять чужое. Все только по воле хозяина – шехзаде Мустафы.

В Стамбуле соперница тоже управляла гаремом сама, причем, как сообщали, довольно толково. Но Хуррем Махидевран не указ, пусть себе, недолго ей радоваться. Время на пользу Махидевран, оно сокращало пребывание у власти роксоланки и приближало ее собственную власть.

Махидевран изменилась, сейчас мало кто узнал бы в этой строгой и степенной женщине и молоденькую влюбленную в своего повелителя девушку, счастливо ждущую в Манисе рождения первенца, и ленивую толстуху, в которую она превратилась за несколько лет безделья в султанском гареме после рождения Мустафы, и взъяренную фурию, царапающую лицо и таскающую за косы соперницу, и зареванную несчастную тень, изгнанную с глаз султана, и даже притихшую почитательницу Яхья-эфенди.

Теперь это была полная достоинства, мудрая, степенная красавица. Женщина успокоилась, а потому и красота стала иной, той самой, которая сохраняется надолго и поражает людей даже когда волосы красавицы уже седы. Из ее глаз исчез злой блеск, Махидевран никому не завидовала, потому что знала: у нее все лучшее впереди. Взор теперь был не властным, не яростным или надменным, а лучистым и понимающим, это взор мудрой женщины.

Оказалось, что жить вдали от стамбульской суеты и ни с кем не соперничать так легко и приятно… Оставалось просто ждать и радоваться внукам.

О Махидевран говорили, что она помолодела и похорошела с тех пор, как вернулась из Стамбула. Но кто видел?