— Как «прошло»? — не поверил своим ушам Зализа. — Куда?
— Та к морю, Семен Прокофьевич, — небрежно махнул куда-то вбок воевода. — Ночь темную выбрали, да и пробежали потихоньку у дальнего берега.
— И ты их пропустил, Евстафий Петрович? — все еще не понимал собеседника опричник.
— Так они разрешения и не спрашивали, — настала очередь удивляться воеводе Калабанову. — По реке мимо просочились. Кабы на город пошли, это да, я бы им спуску не дал, а мимо: чего не пройти?
— У… у тебя же пятьсот стрельцов в стенах?! Почему не остановил? Почему не посек? Почему не догнал? — зарычал опричник.
— То гарнизон городской! — решительно поднял руку воевода. — Они город должны оборонять, а не по полям шастать! А ну, погибнет кто? Кому пред государем отвечать? Кто на стену, не дай Бог нужда такая придет, встанет? Шли ливонцы мирно, людишек не трогали, палисады не жгли. К чему животы стрелецкие класть?
— Но… Но… — разумность какая-то в словах воеводы звучала. Его и вправду ставили порядок в городе блюсти и стены его защищать, и стрельцы при нем городские. Гоняться по полям и дорогам за всякими татями-станишниками дело не воеводское: то его, опричника, дело. И тем не менее, Зализа все равно никак не мог понять самого главного: — Но… но ведь они по нашей, по русской земле шли? Немецкие крестоносцы — по земле нашей?! Разве ты не видел, Евстафий Петрович? Ливонские сотни — по русской земле!
— Так землице-то что? — пожал плечами тот. — По ней постоянно кто-то ходит. Туда ходит, сюда ходит. Людишек наших не трогают, и ладно.
Опричник закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Чем дальше, тем больше он понимал, почему государь отобрал для себя из молодых парней всех сословий личную тысячу служилых людей, опричь прочих подданных, и почему не бояр — почему их, опричников, на рубежи Святой Руси ставит, почему ими Москву и засеки южные бережет.
— Ополченцев моих на постой разведи, Евстафий Петрович, — проглотив ненависть, попросил опричник.
— Да конечно же, конечно, — заулыбался воевода. — Со всей радостью. Наш город своих ратников завсегда приютит. Ты, Семен Прокофьевич, только скажи, на какой срок? Может, по воину на две избы поставить стоит?
— Завтра поутру дальше пойдем, — хмуро ответил Зализа. — Не люблю я, когда чужие башмаки Русь топчут. Догнать надобно побыстрее. Овес коням в дорогу надобен, да ратникам еды дней на пять. Соберешь, Евстафий Петрович?
— А как же не собрать? — развел руками воевода. — От нас голодным отродясь никто не уходил. Обожди чуток, Семен Прокофьевич, сотника к твоим витязям пошлю.
Пропал воевода Калабанов чуть не на полчаса, но опричник прекрасно понимал, почему: разместить две с половиной сотни воинов и полтысячи коней не так-то просто.
Это означало кого-то из жителей стеснить, на кого-то тяготу по кормлению наложить, кого-то обязать припас собрать. В небольших деревнях с этим даже проще: хозяевам считать не нужно, кому легче, кому труднее — вместе и кормят, вместе и поят, и во всех домах воины на сеновалах вповалку спят. А здесь: кому воина, кому тягло. Потом не сочтутся, да и начнутся жалобы, обиды, кляузы в Пушкарский да Разрядный приказы.
Вернувшись, воевода опять расплылся в улыбке:
— Ну, а ты-то, Семен Прокофьевич, надеюсь, не откажешь у меня хлеб-соль принять, в баньку сходить, на перинке поспать? Служба ратная тяжела, ох тяжела!
— Польщен буду, Евстафий Петрович, — кивнул опричник.
— Ну так пойдем, откушаешь. У меня как раз и сотники наши собрались, и люди торговые…
Войдя в трапезную, Зализа обнаружил, что на столе стоят блюда с пирогами. Это означало, что обед еще только начинается, впереди будут мясные блюда, рыба и птица, потом супы… После трех дней непрерывной скачки по рождественскому морозу такое угощение могло означать для опричника только одно: что он разомлеет и заснет прямо здесь, не дожидаясь никаких бань. Хорошо хоть, на боярском пиру такое поведение гостя считается не позорным, а наоборот — почетным и уважительным.
Когда Прослав въехал во двор деревянной русской крепости, кнехты уже успели зарезать двух свиней и пытались опалить их факелами, зачерпывая промежду делом расписным ковшом прямо из бочки ярко-красное вино. Факелы упрямо не желали гореть, гасли, чадили прогорклым дымом. К тому же, движения воинов стали уже настолько неуверенными, что они постоянно тыкали факелами в шкуры, наставив несчастным животным, пусть и мертвым, множество ожогов.
Серв выпряг Храпку, завел ее в конюшню, поставил в свободное стойло и приволок несколько охапок сена. Кобылка, заскучав по этакой еде, принялась с охоткой, а хозяин тем временем налил ей воды. Потом, пройдя по рядам, задал корма и остальным лошадям — про них все в доме явно позабыли. Как, кстати и про него — ни про обед, ни про ужин сегодня никто речи не заводил.
Прослав, притворив за собой ворота, вышел во двор. Остановился, наблюдая за поведением воинов, и быстро понял, что от них никакой еды в ближайшее время не дождешься. Он поднялся на невысокую приступку возле дома, заглянул в распахнутую дверь. Осторожно просочился внутрь, старательно принюхиваясь: должен же хоть кто-то готовить ужин? Однако столь желанного запаха ниоткуда не доносилось. Зато в ближайшей комнате, вытянувшись во весь рост и замотавшись в шелка, спали четыре кнехта, аккуратно составив бок о бок гребенчатые шлемы.
Серв остановился, огляделся по сторонам. Вроде, все спокойно, никто не видит. Тогда он осторожно, по стеночке, пробрался внутрь и взял из стопки у стены два тюка: синий и красный. Так же осторожно выбрался обратно, кое-как прикрыл тюки тулупом и торопливо затрусил к своим саням. Латники продолжали ковыряться со своей свиньей, не оглядываясь по сторонам, а потому он без особой опаски уложил украденное на днище саней, позади ранее запрятанных тюков, присыпал сеном, старательно разворошил.
От баба-то обрадуется! Шелка, настоящие! Жене он позволит отмотать столько, сколько захочет, а остальное, конечно же, продаст. Два тюка шелка! Да за эту ткань лошадь купить можно!
Последняя мысль окончательно сразила серва, и он, воровато оглядываясь, побежал прихватить еще пару тюков. Шелк на этот раз попался только белый, разматывать спящих воинов он не решился, а потому вместо второго рулона прихватил ворсистый аксамит. Теперь дно саней оказалось плотно выстелено драгоценными тканями. Жалея дорогую добычу, Прослав скинул с себя тулуп, укрыл нажитое, засыпал сеном погуще.
«Все, больше ничего не брать! — мысленно решил он. — Класть некуда, да и Храпка не уволочет.»
Поэтому он решительно миновал комнату с тканями, заглянул в соседнюю. Там несколько кнехтов разворашивали сундуки, и он предпочел двинуться дальше, споткнулся обо что-то тяжелое, наклонился и обнаружил холщовый мешочек с гвоздями, острые концы которых и продолговатые ребра рельефно проступали наружу. Ну разве хоть один хозяин сможет отказаться от такого подарка? Гвозди перекочевали в сани, а Прослав, уже начиная испытывать нечто вроде сладковатого азарта, снова ступил в дом. После осторожного поиска, стараясь держаться подальше от злобно перекрикивающихся воинов, серв наткнулся на мохнатую шубу, пришедшуюся как нельзя более кстати, и немедленно накинул ее на плечи. На этом тихая охота остановилась — сгустившиеся на улице сумерки, сделали ее невозможной.
Прослав выбрался во двор. Компания кнехтов благополучно спала вокруг догорающего костра и свиных туш, оглашая ночь оглушительным храпом. Серв вспомнил про голод, подошел ближе, осторожно вынул меч из руки одного воина, с привычной сноровкой оттяпал задние окорока одной туши, переволок к саням: это не в счет, это не груз, это еда. Она кончится, и Храпке станет легче. Потом Прослав подкинул на угли несколько разбросанных по всему двору поленьев, располосовал свинье спину, вырезал длинную полосу мякоти вдоль хребтины и принялся неторопливо обжаривать над огнем. В пламя западали жирные капли, оно откликнулось громким треском. Кнехты зашевелились, зачавкали во сне, но глаза ни один так и не открыл.
Когда вырезка дошла, раб кавалера Хангана уселся перед огнем и не торопясь полностью сожрал лакомство, обычно недоступное никому из крестьян — его или забирал начетник, либо сами хозяева предпочитали продавать на рынке, оставляя себе что подешевле. Запил все это серв двумя ковшами вяжущего язык вина из наполовину опустевшей бочки, отошел к саням, с головой завернулся в шубу и крепко заснул.