Правда, у себя, в Кельмимаа, он нормальный дымоход все-таки выложил. Но лишь потому, что любил иногда у огня открытого посидеть — и о работе в это время не думать. Позади громыхнула посуда — Никита вздрогнул, но не обернулся, и вообще сделал вид, что ничего не заметил. Просто вспомнил о том, как давно не ел банальной яичницы или просто вареных яиц. В доставшийся ему деревне из скотины имелись только свиньи — кур хозяева почему-то не держали. Соскучившись по банальным яйцам, он хотел выменять несколько хохлушек в соседней деревне, у Ижоры — но после того, как он покаялся тамошнему священнику в общении с нежитью, а потом пошел забирать скотину и не вернулся… С тех пор все местные жители, увидев его, шарахались в стороны, перепугано крестились, и если до сих пор не предали огню — то только потому что боясь сами замараться в нечисти.
Теперь яйца и яичница стали для него навязчивой идеей — но раздобыть в невской глуши нескольких кур и петушка было негде. Яичница-глазунья: разлившаяся по сковородке белизна, над которой проступают ярко-желтые дрожащие шарики, да еще пара ломтиков прячущегося внизу бекона…
— А-а, — упрямо тряхнул он головой. Сказал бы ему кто-нибудь раньше, что основной проблемой для провалившегося в шестнадцатый век человека станет яичница — ведь в лицо бы рассмеялся!
На столе уже возвышался, наполняя избу ароматным дымком, глиняный горшочек, рядом с которым лежала деревянная ложка. Никита сел за стол, с интересом зачерпнул. В густом белом соусе обнаружились тонкие рыбные листики — похоже, нарезанные из спины судака — в которые были завернуты перемешанные с луком соленые грибы.
— М-м, вкуснотища-то какая! — ни к кому не обращаясь, похвалил он.
Поев рыбки и запив угощение водой из стоящей у двери бадейки, Никита подпоясался, сунул за пояс топор, вышел на улицу и, опрокинув стоящие у стены сани, поволок их за собой. Позволил себе немного баловства: сел сверху и скатился вниз с холма, а потом впрягся в веревку и направился вверх по реке.
— Эй, Никита!
Он поднял глаза и обнаружил двух размахивающих руками лыжников.
— Постой! — они подъехали ближе, и Хомяк с облегчением узнал ребят из исторического клуба, ухнувшихся сюда вместе с ним. Или, точнее — это он на свою голову со всей этой компанией связался.
— Постой, Никита…
Того, что со шрамами от застарелых ожогов на лице звали, помнится, Игорь, а второго, немного ниже ростом и пошире в плечах, Костей Росиным.
— Ну, здорово, мужики, — кивнул Хомяк. — Как жизнь?
— Хреново жизнь, — без предисловий ответил обожженный. — У меня племянница пропала, Инга. Может, помнишь — в красном платье, пела еще на берегу?
— Не видел, — покачал головой Никита. — То есть, певицу помню, ее не забудешь. Но здесь я ее не видел, не приходила.
— Мы другое хотели узнать, — переглянулись гости. — У тебя жена-то дома?
Хомяк промолчал, и тогда Росин принялся ему горячо объяснять:
— Понимаешь, она ведь у тебя ливонский набег предсказала, с полной точностью. Опричник не поверил поначалу, но ополчение собрал, и на Луге мы на них и напоролись. Значит, может она что-то определять и предсказывать. Давай, пусть она на Ингу погадает… Или, как там она это у тебя делает… Ну, попробует узнать, где девчонка, что с ней, куда пропала? Ты чего молчишь? Мы тебя отвлекаем от чего-нибудь?
— Да вот, сена хотел привезти. Копенку накосил на лугу выше по реке…
— Так давай, поможем?
— Да ладно, в другой раз, — Никита вздохнул и развернул сани.
Они вернулись в Кельмимаа, зашли в дом. Здесь весело потрескивал огонь, от печи накатывали волны жара, после уличного мороза показавшиеся просто обжигающими. В духовке что-то шумно булькало.
— Где супруга-то? — закрутил головой Росин.
— Настей ее зовут, — произнес запретное слово вслух Хомяк, и тут же услышал покашливание.
— Здесь я, — появилась она от дверей с полным чистой невской воды ведром.
— Ой, извините, не заметил, — посторонился Костя, и девушка поставила стянутое тонкими железными обручами ведро к печи.
— Здравствуйте, гости дорогие, — поклонилась Настя. — Вам дать горяченького покушать с дороги?
— Простите, что я так прямо, — повернулся к ней Картышев. — Но у меня племянница пропала, уже почти месяц назад. Просто в один из дней исчезла, и все! Может, вы сможете что-то про нее определить? Постарайтесь, пожалуйста, на вас последняя надежда. Вы уж простите, не до еды. Кусок в горло не лезет.
— Тяжко мне так сказывать, — опустила глаза к полу девушка. — Пропащей вашей я не видела, не знала, не касалась даже…
— Я платье ее захватил, — потянулся к заплечному мешку Игорь. — Платье летнее, она его с осени не носила. У нас всякие экстрасенсы по вещам местоположение пропавшего определяли… Если не врали, конечно…
— Зачем лгать, коли утварь в руке держишь, — Настя повернула голову к извлеченному на свет красному свертку. — Скарб про смертного многое открыть может.
— Ну, и? — Картышев помялся, держа платье в протянутой руке, потом прошел в центр комнаты, и положил его на стол. Настя, чуть склонив набок голову, скользнула следом, протянула руку, прикоснулась кончиками пальцев к ткани, тихо улыбнулась:
— Жива она, струится жизнь еще, чувствую.
— И где?
— Незнамо мне… — платье приковывало ее внимание, как севшая на ветку птица заставляем впиться в себя взглядом отдыхающую в траве куницу. — Но жива. Мечется душа ее в крепких когтях, вырваться не может, о себе весточку подать.
— Хоть далеко она? Близко? Может, работорговцы увезли?
— Страха в ней нет, боли в ней нет, страсти в ней нет. Мертва душа родичи твоей, смертный, но сама она жива. Оттого и душа возродиться может… А князь, стало быть, поверил мне? Остановил темные силы?
— Разбили мы их, — вместо Картышева ответил Росин. — На Луге. Почитай, уже больше двух месяцев назад. А то и трех… Сбился я со счета.
— Оставь сарафан мне, — мягко, с придыхом, попросила девушка. — Коли почую что, весть тебе пришлю сразу, таить не стану.
— А что вы можете почувствовать? — не очень уверено поинтересовался Картышев.
— Коли проснется душа-то, трудно не заметить. Это как ребенок родился — с крика все начинается.
— Ладно, — махнул рукой Игорь, — пусть остается. Ну, мы пошли.
— Может, хоть поедите? — удивился Хомяк.
— Нет, не хочется…
Возможно, Росин от горячего обеда и не оказался бы, но Картышев пребывал в том состоянии, когда о ближних не думают.
— Ладно, мы на лыжах, — словно извиняясь, сообщил Костя. — Часа за четыре до дома добежим.
Он вышел следом за товарищем, оставив супругов наедине.
— Если ты не отвернешься, я не смогу исчезнуть, — тихо сообщила Настя.
— Вот видишь, — задумчиво напомнил Хомяк, присаживаясь на скамью. — Три месяца прошло, но ничего с тобой не случилось.
— Если я прожила три месяца, — покачала головой Настя, — это не значит, что уцелею еще четыре века. Это большой срок даже для меня. Я не смогу вернуть тебя назад, Никитушка. Смогла бы — уже бы вернула.
— А отчего ты можешь умереть?
— Не могу я умереть, Никита, — смущенно покачала она головой, — потому как и не живая я совсем. Уснуть могу, от бескормицы. Совсем уснуть, и не просыпаться более, как отец варягов. Совсем.
— Так, наверное, это и называется смертью?
— Нет, Никитушка. Не смерть это. Потому как меня всегда поднять можно. Теплой кровью человеческой оживить, коли на могилу мою ее пролить, али на алтарь Перуновский.
— И где могила твоя?
— Не знаю, Никитушка. Право, не знаю. При отце варягов живу, а откуда пришла — неведомо. Знаю, здесь уродилась, здесь смертушку приняла. Может, мертвую меня с любовью в могилку опустили. Может, косточки мои здесь вокруг разбросаны. Давно случилось…
— А алтарь где?
— Зачем тебе это, Никита?
Хомяк хмуро промолчал.
— Знаю я, — кивнула девушка. — Надеешься ты назад, в мир свой вернуться и там меня оживить. Кровью своей алтарь окропить. Да только мало крови той, Никитушка. Жизнь чью-то на камни пролить надо, без жизни кровь — прах земной.
— Не вернусь я, похоже, назад уже никогда, — покачал головой Хомяк. — Никогда…
— Да как же так, Никитушка, — скользнула к нему нежить и опустилась на колени. — Там тебе для меня крови не жалко, а здесь — видеть не желаешь?