Бояре успели настреляться вдосталь, и теперь последние из них возвращались с того берега с собранными вокруг мишени и выдернутыми из ствола стрелами.
Парень в колонтаре, долго круживший вокруг Юли, наконец решился задать вопрос:
— Скажи, боярыня, а вправду амазонки себе правую грудь выжигают?
— А ты, никак, пощупать хочешь? — вскинула брови девушка.
— Нет, нет, — шарахнулся паренек.
— А зря, — хмыкнула Юля. — Ладно, иди сюда.
То ли их разговора никто не услышал, то ли все достаточно поразвлеклись, но никто над латынинским новиком насмехаться не стал. Он послушно приблизился к девушке, не сводя глаз с ее груди.
— Тебя как зовут?
— Глеб Латынин, Никитин сын.
— Ты куда смотришь, Глеб? Вот туда посмотри! — Юля указала на сосну. — Лук есть?
— Да.
— Стреляй.
Парень помялся, но спорить не стал. Вытащил из висящего на боку колчана лук, наложил стрелу, сосредоточился и рывком вытянул вперед левую руку. Звонко тренькнула тетива, а стрела мелькнула в чащу где-то далеко, далеко левее сосны.
— Ну и как, Глеб, сильно тебе отсутствие груди помогло?
— Ну, не все так…
— Ты куда смотришь? — Юля, тяжело вздохнув, кивнула. — Ладно. Попадешь с этого места в сосну, дам потрогать.
— Так… Темно уже…
— Ну, извини, — развела руками девушка и повернула в сторону своих товарищей.
— Боярыня!
— Ну, чего тебе еще?
— А вторая… Тоже стреляет?
— Нет, она поет.
Подойдя к выстроившимся полукругом палаткам, Юля нырнула в желтую, извернулась внутри и высунула голову в круглый входной клапан:
— Инга, что-то ты и вправду давно не пела.
— Холодно чего-то, — поежилась та.
Зима заставила-таки певицу расстаться с коротким красным платьем и переодеться в обычное местное одеяние с огромным количеством длинных юбок, душегрейку и тулуп. Правда, на голове ее вместо положенного платка плотно сидел малахай с пушистыми беличьими хвостами над висками. Зато небольшой размер ноги позволил Инге, как и лучнице, надеть местные валенки.
— Вот именно, — поежилась Юля. — Холодно, голодно, повыть охота. У-у-у.
— Ну так поешь, чего скулить-то? — не выдержал Росин. — Каша на всех сварена.
— Не-а. Меня тут и без вас один тип покормить должен, — она перевернулась на спину зажмурилась и негромко запела:
Шумел камы-ы-ыш,
Деревья гну-у-улись
И ночка ту-у-умная была.
Одна возлу-у-у-убленная пара
Всю ночь гуляла до у-у-у-тра.
— Ты в ритм не попадаешь, — любезно сообщила певица.
— Ну и что? Зато громко, — и Юля продолжила:
Шумел камы-ы-ыш,
Деревья гну-у-улись
И ночка ту-у-умная была.
Одна возлу-у-у-убленная пара
Всю ночь гуляла до у-у-у-у-тра.
— Поела бы ты, Юленька, — попросил Игорь Картышев.
— Если честный, сам принесет, — улыбнулась девушка:
Шумел камы-ы-ыш,
Деревья гнулись
И ночка ту-у-умная была.
Одна возлу-у-у-убленная пара
Всю ночь гуляла до у-у-у-у-тра.
А поутру они вставали! —
не выдержав глумления над музыкой, продолжила Инга. —
Кругом примятая трава.
Да не одна трава примята,
помята молодость моя!
От природы могучий, да еще хорошо поставленный в училище имени Гнесина голос в вечерней тишине прозвучал так, что казалось, разверзлось небо, и на воинский лагерь обрушился глас небесный, мелко задрожали сосны, и закружился в морозном воздухе невесть откуда посыпавшийся снег.
— Класс, — удовлетворенно кивнула лучница. — Твоим голосом, Инга, горные породы дробить можно.
— Голос как голос, — обиженно пожала плечами певица. — Ни один нормальный профессионал, между прочим, в микрофон не поет. Нет еще в мире зала, который не перекрывал бы обычный человеческий голос.
— Сейчас — это точно, — с изрядной долей ехидства согласилась Юля. — О, и вправду идет!
Побежденный в соревновании боярин, смущенно приглаживая рыжие кудри левой рукой, в правой нес большой ломоть хлеба с разложенной на нем снедью — похоже, мелко нарубленным мясом. Ноздреватая хлебная мякоть пропиталась мясным соком почти насквозь и издавала соблазнительный запах богатого застолья.
— Я, пожалуй, вылезу, — решилась Юля, сглотнув слюну.
— Вот, боярыня, — воин протянул ей угощение. — Готовить сегодня все равно уже темно.
— Ничего, поход длинный, — «утешила» его лучница и принялась за трапезу.
Правда, ела она не мясо с хлебом, как все воины, а хлеб вместе с мясом, чем опять смутила боярина — но тому отступать было некуда, и он, немного выждав, пригладил русую курчавую бороду, пощипал себя за усы и спросил:
— А муж-то твой кто?
— Муж, — чуть не подавилась лучница. — С чего ты взял, что я замужем?
— Так, — окончательно запутался боярин, — годов тебе, поди, уже двадцатый. В поход пошла. Не одна же?!
— Слыхала, Инга? — обрадовалась девушка. — Двадцатый, говорят, пошел. Бяда.
В двадцать лет она еще только бросила сборную, порвав с большим спортом раз и навсегда — но хвастаться этим эпизодом своей биографии отнюдь не собиралась.
— Так что мне по-твоему, боярин, в монастырь теперь идти?
Воин промолчал. По его мнению, именно так и следовало поступить честной девушке, которой родители до восемнадцати лет так и не нашли мужа. Если, конечно, она не хотела, чтобы вскоре о ней, как о всякой старой деве, начали расползаться дурные сплетни.
— Тебя звать-то как, кормилец?
— Варламом меня зовут, боярина Евдокима Батова сын.
— Вот и познакомились, — кивнула лучница. — Меня можешь просто Юлей звать, во мне боярской крови нет. Сам-то ты давно женат? Тоже, вроде, не мальчик?
— Рано мне еще, — покачал головой сын боярина Батова. — Не остепенился еще, двором своим еще не обзавелся.
— М-м! — возмутилась Юля набитым ртом, вскинула палец, торопливо дожевала, и только после этого выплеснула недовольство: — Мне, значит, в монастырь, а тебе еще рано?!
— Так ведь мне, — не понял сравнения боярин, — мне еще поместье у государя заслужить надобно, али еще как добыть, дом, двор поставить, хозяйство завести. Это вы, бабы, на все готовое приходите. Вам потребно только дом под руку взять, да детей мужу рожать.
— А кормить? — с этими словами Юля снова вцепилась зубами в хлеб.
— Ну, следить, чтобы готовили хорошо, — у боярина оказался совсем другой взгляд на понятие «домохозяйки».
— Вообще, в этом что-то есть, — неожиданно согласилась спортсменка. — А то мучайся потом в общаге с дитятей и одной стипендией на троих.
— А-а… — боярин Варлам задумался над услышанной фразой, пытаясь уловить ее сокровенный смысл, а лучница доела предложенное угощение и отошла в сторону, вытерла руки о снег. Когда девушка вернулась, воин протянул ей кожаную флягу, спрятанную в шитый бисером мешочек. — Испей, пока теплое.
— Сладкое, — облизнула губы Юля, возвращая флягу. — Спасибо. И чехол красивый. Кто вышивал?
— Была… знакомая, — сгреб бороду в горсть боярин. — Лихоманка забрала.
— Извини, — впервые за вечер смутилась сама спортсменка.
— Лет пять прошло… — тряхнул головой воин. — У меня просьба к тебе, боярыня Юлия. Не позорь ты меня, возьми другой откуп. К чему тебе мое кашеварство? Ни тебе поесть, ни мне покоя.
— А чего же мне тогда с тебя брать, стрелок? — развела руками лучница. — Это ты для меня сразу много желаний придумал. А мне что просить?
— Назначай, откуп боярыня, — твердо попросил сын боярина Батова. — На все согласен. Избавь…
— Ну, не знаю… — вздохнула Юля. — Ладно. Позорить тебя я и так не хотела. А откуп… Откуп потом придумаю. Согласен?
— Согласен, — с хорошо заметным облегчением кивнул воин и, снизив голос, спросил: — Скажи, боярыня, а как получается у подруги твоей так громко петь?
— Ага, — кивнула Юля, — как откуп разрешили, он сразу про подругу вспомнил!