Равен тщетно старался сохранить в своей речи прежний саркастический тон: скрывавшееся под ним сильнейшее раздражение прорывалось наружу. Габриэль, конечно, не замечала этого и слышала в его словах лишь беспощадную насмешку. Зная, насколько подобный брак оскорбит гордость ее опекуна, она приготовилась к его упрекам, к вспышке гнева, а вместо того он обращался с ней и Георгом, как с детьми, которых необходимо с надлежащей строгостью наказать за проступок. Он презрительно говорил о «ребячестве», о «нежных фразах», считая себя вправе простым запрещением разрушить счастье двух людей. Это было слишком! В сильнейшем негодовании молодая девушка тоже поднялась с места и резко сказала:
– Ты не можешь сделать это, дядя Арно. У Георга есть на меня права, которые он во всяком случае будет отстаивать. Я дала ему слово и обещала свою руку, я – его невеста.
Она, ни минуты не колеблясь, объявила свое решение, ожидая взрыва гнева, но Равен не возразил ни слова; лицо его побледнело, а рука судорожным движением сжала спинку стула, возле которого он стоял, устремив на Габриэль какой-то странный взгляд. Она в смущении замолчала; то, что она теперь испытывала, был даже не страх, а скорее необъяснимая, тайная робость, которую вызывал этот взгляд и которую она тщетно старалась побороть. Это чувство походило на смутное предчувствие грозящей беды.
– Дело зашло дальше, чем я предполагал, – снова заговорил барон. – И ты сочла за лучшее скрыть это от матери и от меня?
– Мы боялись, что, заговорив о нашей любви, натолкнемся на отказ с вашей стороны, – тихо проговорила Габриэль.
– Так! Ну, а как ты думаешь, что будет теперь?
– Не знаю, но я решилась во что бы то ни стало принадлежать Георгу, потому что люблю его.
Гневным движением оттолкнул Равен в сторону стоявший перед ним стул, совсем близко подошел к молодой девушке и чуть не крикнул:
– И это ты осмеливаешься говорить мне? Ты смела без моего ведома и согласия дать слово, хотя прекрасно знала, что я никогда не соглашусь на этот брак, и теперь открыто идешь против меня? Ты рассчитываешь на доброту и снисходительность, которые я до сих пор выказывал в отношении тебя? Но с сегодняшнего дня со всем этим покончено. Не вызывай меня на борьбу, Габриэль, – тебе придется жестоко раскаяться.
У меня есть средства сломить упорство упрямого ребенка, и я беспощадно воспользуюсь ими и в отношении тебя, и в отношении Винтерфельда. Он должен будет отдать мне отчет в «романе», которым хотел одурачить тебя за спиной твоих близких, чтобы выманить у тебя обещание, не имеющее, впрочем, ни малейшего значения, поскольку ты еще не вправе располагать собой. Он рассчитывает на руку моей наследницы, чтобы с ее помощью достичь влияния и богатства, однако может жестоко ошибиться. Я один имею право решать вопрос о твоей будущности, находящейся всецело в моих руках. От меня одного зависит устроить тебе блестящее положение в свете, но за это я требую полнейшего повиновения. О таком браке не может быть и речи ни при каких обстоятельствах. Я отказываю в своем согласии, и тебе остается лишь подчиниться моей воле!
При этой вспышке гнева Габриэль отступила на шаг, но не сдалась. Она не испугалась ни повелительного тона, ни грозного взгляда, и с неожиданной энергией воскликнула:
– У тебя нет надо мной никаких прав, кроме права опекуна, но и оно прекращается с моим совершеннолетием! Моя будущность и положение в свете – дело Георга, и какими бы они ни были, я приму их из его рук. С его любовью не связано никакого расчета. Георг…
– Георг, все Георг! – гневно топнул ногой барон. – Я запрещаю тебе называть так этого Винтерфельда в моем присутствии. Повторяю, ты не будешь его женой…
Сверкнув глазами, молодая девушка гордо выпрямилась; она была скорее возмущена, чем испугана такой неудержимой запальчивостью.
– Дядя Арно, ты бесконечно несправедлив, ты… – начала она и вдруг замолчала: их взоры встретились, и страстное, жгучее пламя взгляда опекуна обожгло ее.
В этом взоре не было ни ненависти, ни гнева – в нем выражалась мучительная скорбь, безумное горе. Габриэль невольно прижала руки к груди, где, казалось, вся кровь прилила в эту минуту к сердцу, на миг у нее захватило дыхание, и она перестала осознавать, что делается вокруг нее, затем в ее душе точно сверкнула ослепительная молния, с неумолимой ясностью осветившая истину. Она побледнела, как полотно, и схватилась за спинку стула, ища опоры.
Это движение заставило барона опомниться. Он заметил бледность племянницы и приписал ее страху перед его резкостью. Этот человек, привыкший к строгому самообладанию, может быть, в первый раз в жизни вышел из себя. Он опомнился и употребил все усилия, чтобы побороть охватившее его волнение. Несколько минут длилось томительное молчание, одинаково тягостное для обоих. Равен подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на тонувший в тумане ландшафт. Габриэль не двигалась с места.
– Я испугал тебя своей несдержанностью, – заговорил наконец барон, не оборачиваясь. – О таких вещах надо говорить спокойно, а мы оба теперь в неподходящем настроении. Завтра… или позднее… а теперь оставь меня одного, Габриэль!
Она повиновалась и молча направилась к двери, но здесь приостановилась. Как вчера во время танцев, так и теперь она, не видя его, почувствовала на себе его взгляд и, как тогда, повиновалась таинственной силе, заставившей ее встретить этот взгляд. Равен действительно отвернулся от окна и следил за ней глазами.
– Еще одно условие, – беззвучно проговорил он, уже вполне овладев собой: – Ни слова, ни строки ему. Я сам поговорю с ним.
Задумчиво вернулась Габриэль на половину матери. Баронесса, привыкшая вставать очень поздно, только что окончила свой утренний туалет. Выйдя в столовую к завтраку, она заметила отсутствие дочери, обыкновенно уже ожидавшей ее, и только собиралась обратиться с расспросами к слуге, как в комнату вошла сама Габриэль.
– Где ты пропадала, дитя? – воскликнула мать. – Я не допускаю мысли, что в такую погоду тебе вздумалось пойти гулять. И на что ты похожа? Отчего ты так бледна и расстроена? Что случилось?
– Ничего, – ответила молодая девушка необычно глухим голосом.
– Тебе наверное нездоровится, – сказала баронесса, озабоченно взглянув на дочь. – Вчера ты была еще очень разгорячена танцами, когда мы проходили по холодному коридору. Выпей немного горячего чаю, это будет тебе полезно.
– Благодарю, мама! Я лучше уйду к себе и прилягу. – Скажи дяде, что мне нездоровится, пусть он сегодня обойдется без моего общества. Я не могу остаться, – и она вышла из комнаты.
Баронесса очень удивилась, она так же не привыкла к странной замкнутости дочери, как и к бледности ее всегда цветущего личика. Вскоре слуга барона доложил, что его превосходительство просит извинить, если он не пожалует к завтраку. Баронесса покачала головой, но природа отказала ей в способности сопоставлять факты, поэтому ей и в голову не пришло искать во всем, что делалось вокруг нее, какую-нибудь внутреннюю связь. Она предоставила событиям идти своим чередом и молча уселась одна за стол.
В канцелярии тщетно ожидали появления начальника. Сегодня он не выходил из своего кабинета и приказал отдать важнейшие дела на рассмотрение советнику Мозеру. Советник, которому все-таки пришлось доложить начальнику о не терпящих отлагательства делах, вернулся из кабинета с очень серьезным лицом и заявил, что «его превосходительство сегодня крайне немилостивы». Действительно, барон выслушал его доклад с большим нетерпением и очевидной рассеянностью и слишком скоро отпустил советника. Мозер, всегда делавший вид, будто знает гораздо больше остальных служащих, намекнул на то, что получены важные официальные депеши. Чиновники начали перешептываться и строить всевозможные предположения.
Вскоре к губернатору позвали асессора Винтерфельда. В этом не было ничего необыкновенного, так как он должен был явиться к нему в тот самый день с докладом. Поэтому молодой человек без всякого дурного предчувствия, думая исключительно о своем докладе, спокойно вошел в кабинет начальника и, приведя в порядок бумаги, стал ожидать приказания приступить к докладу.
– Отложите это, – сказал Равен, – сегодня доклад не состоится. Мне необходимо поговорить с вами о другом.
Георг с удивлением взглянул на него и только теперь заметил, до какой степени изменилась манера барона держать себя. Несколько надменное спокойствие, с каким он обыкновенно обращался к своим подчиненным, на этот раз уступило место ледяной холодности. Он стоял, опершись о письменный стол, и, смерив взглядом стоящего перед ним молодого человека, хотел, казалось, разглядеть каждую его черту. В этом взгляде и во всей фигуре барона выражалась нескрываемая неприязнь.