– Господин полковник Вильтен, – доложил вошедший слуга.
Равен взглянул на него, словно пробуждаясь от сна, и, проведя рукой по лбу, медленно повторил:
– Полковник Вильтен? Ах да, я и забыл.
– Разве тебе необходимо сегодня говорить с полковником? – спросила Габриэль, точно охваченная каким-то предчувствием. – Ведь твои приемные часы давно прошли.
Барон встал. Сияющее выражение исчезло с его лица.
– Я ждал его. Нам необходимо поговорить. Попросите полковника подождать меня в гостиной. Я сейчас приду, – сказал он слуге и, когда тот ушел, обратился к Габриэль: – Я должен оставить тебя. Ты знаешь, чего мне стоит расстаться с тобой теперь хоть на мгновение, но мне необходимо закончить дело, с которым пришел ко мне полковник. Я хочу освободиться на весь вечер. Тогда мы будем принадлежать друг другу, и никто не потревожит нас. Пойдем, я провожу тебя в твою комнату.
Он взял Габриэль под руку и повел на другую половину замка, а через несколько минут вошел в гостиную, где его ожидал полковник. Переговоры длились недолго; не прошло и четверти часа, как полковник ушел, а барон направился в кабинет, где снова сел за свой письменный стол. Он сказал правду: ему было неимоверно трудно покинуть Габриэль даже на несколько минут, а между тем ему пришлось еще целый час не видеть ее. Не могла же она находиться возле него в то время, когда он писал ей прощальное письмо!
В замке неожиданный приезд молодой баронессы возбудил общее удивление, тем более что она вернулась без матери, но старый слуга, сопровождавший ее, все объяснил: барон письмом вызвал к себе свояченицу с дочерью, однако баронесса, которая, к сожалению, снова заболела, была не в состоянии совершить такое утомительное путешествие; поэтому она послала вперед дочь, сама же приедет через несколько дней. Баронесса сама придумала такое объяснение, когда убедилась в невозможности удержать дочь.
Между тем наступил вечер. Сидя одна в своей комнате, Габриэль с нетерпением ждала возвращения Равена. Она открыла окно и сидела, облокотившись на подоконник, когда наконец раздались так страстно ожидаемые шаги. Она бросилась навстречу барону, и он обнял ее так крепко, как будто этот час разлуки длился вечность.
– Теперь я свободен, моя Габриэль, и всецело принадлежу тебе.
Габриэль подняла на него глаза. Его лицо было бледнее обыкновенного, но выражало глубокую нежность.
– Полковник не сказал тебе ничего неприятного? – озабоченно спросила она.
– Нет, он сообщил мне только кое-какие необходимые сведения, – спокойно ответил Равен, избегая яркого света лампы и отходя с девушкой к окну, в которое врывался прохладный, свежий воздух, напоминавший дуновение весеннего ветерка.
– Я открыла окно, – сказала Габриэль, – в комнате было душно, а вечер так хорош!
– Да, очень хорош, – повторил барон, задумчиво глядя в окно. – Ты права, сегодня душно и тесно в закрытой комнате. Мне хочется подышать свежим воздухом. Не пойти ли нам в сад?
Габриэль немедленно согласилась.
В саду, как всегда, царили безмолвие и покой, но его летнее великолепие давно миновало. Густой лиственный покров, окутывавший сад глубокой тенью, сильно поредел, могучие липы потеряли почти половину своих листьев, и лунное сияние ярко освещало дерновые лужайки. «Ключ ундин» журчал по-прежнему, неустанно посылая вверх свой водяной столб, а двое людей, для которых шум фонтана имел такое роковое значение, снова стояли у его края, обрызганные его каплями, как мелким дождем.
Равен со смешанным чувством нежности и грусти смотрел на свою спутницу.
– Месть ундин все-таки настигла меня, – сказал он вполголоса. – И это за то, что я осмелился насмехаться над нимфами и их очарованием. С того дня я не был здесь, а сегодня меня влекла сюда непреодолимая сила. Я должен был еще раз увидать «Ключ ундин».
– Еще раз? – изумленно спросила Габриэль. – Что ты хочешь сказать?
В голосе девушки как будто звучало предчувствие… Арно улыбнулся и нежно провел рукой по белокурым волосам.
– Не будь такой трусишкой! Это значит только, что я на днях покину замок и сад. Удар уже разразился – с сегодняшнего утра я больше не губернатор этой провинции.
– Итак, тебя все-таки заставили принять крайние меры, – тихо проговорила Габриэль. – Ты должен был подать в отставку?
– Нет, мне ее дали.
– Дали отставку? – повторила Габриэль. – Не получив от тебя прошения о ней? Но ведь это…
– Оскорбление, – докончил барон, когда она остановилась, – или осуждение, назови как хочешь. Обычно тому, кого свергают, дают право самому просить отставки, а мне в этом было отказано.
– Что же ты теперь будешь делать?
– Ничего, – холодно ответил барон. – Моя официальная карьера кончена. Я уеду в свои поместья и… останусь там жить.
– Но будешь ли ты в состоянии сделать это, Арно? Ты сам мне говорил, что деятельность и власть – необходимые тебе жизненные условия, что ты никогда не мог бы вести однообразное будничное существование в спокойной среде.
– Может быть, я и научусь. Чему только не научит жизнь? По крайней мере, я должен по-пытаться сделать это.
– И я поеду с тобой, – с глубоким чувством прошептала Габриэль. – Я никогда не расстанусь с тобой.
– Разумеется, никогда!
Равен нежно обнял Габриэль и повел к скамье у фонтана. Здесь стояла одна из самых больших лип, еще сохранившая часть своего лиственного убора, и отбрасываемая ею при лунном свете тень мешала видеть выражение лица говорившего. Барон был не в силах выносить внимательный и озабоченный взгляд девушки. Этот взгляд был опасен: обостренный любовью, он мог заметить даже то, что должно было оставаться для нее тайной.
Некоторое время Арно молча сидел рядом со своей любимой. После всех бурь последних дней он наслаждался окружавшим его покоем, и буря улеглась в его душе. Пока ему приходилось сражаться и защищаться, он оставался на поле битвы, внешне совершенно невозмутимый. Но только он один знал, что происходило в его душе в то ужасное время, когда две преобладающие страсти его жизни – гордость и честолюбие – изо дня в день терпели поражения и унижения, пока он не был замучен до смерти. Теперь борьба и мучения кончились, и спокойствие, навеянное последним непоколебимым решением, отнимало у воспоминаний их острую горечь.
– Габриэль, ты даже не спросила меня, что было причиной моего падения, – сказал барон, – а между тем ты знаешь, в чем меня обвиняют. Веришь ты этому?
– Зачем мне спрашивать? Я знаю, что все это – ложь и клевета.
– Значит, хоть ты еще веришь мне! – с облегчением произнес Равен.
– Я ни минуты не сомневалась в тебе. Но почему ты молчал в ответ на то обвинение? Почему не восстал против него?
– Я объявил публично, что это обвинение – ложь, но ты видишь, каким недоверием были встречены мои слова, а доказательств у меня так же мало, как и у моих обвинителей. Был один человек, который мог бы очистить меня от всех подозрений, это – твой дедушка, но он уже давно в могиле.
– Мой дедушка? – с удивлением спросила Габриэль. – Он умер, когда я была еще ребенком, но я слышала от своих родителей, что ты всегда был его любимцем и самым доверенным лицом.
– Это был необыкновенный человек, потому, может быть, мы и понимали всегда друг друга, ведь я и сам никогда не руководствовался прописными правилами. Аристократ до мозга костей, он обладал достаточным чувством справедливости, чтобы ценить способности и характер, даже если встречал их вне своей среды; я испытал это на самом себе. Богатому, гордому графу и всемогущему министру нелегко было отдать руку своей дочери молодому чиновнику мещанского происхождения, которому еще предстояло завоевать свою будущность. Но, конечно, твой дед отлично знал, что я сумею завоевать ее. Ему я всецело обязан тем, чем стал; до самой своей смерти он был мне другом и отцом, и все-таки я хотел бы, чтобы он никогда не вмешивался в мою жизнь и не направлял меня насильно на другой путь. Этот путь возвел меня на ту высоту, о которой я мечтал, но цена, которую я за это заплатил, была слишком велика.
Барон замолчал и снова стал смотреть в туманную даль. Габриэль умоляюще положила руку на его плечо:
– Арно, я уже давно знаю, что в твоей жизни таится что-то темное и тяжелое, знаю также, что это какое-то несчастье, а не проступок. Скажи мне, в чем дело. Теперь ведь я имею право все знать.
– Да, ты права, – серьезно проговорил Равен, – ты должна все знать! – Он обнял ее и крепче прижал к себе. – Ты знаешь, что я самого простого, мещанского происхождения. Прежде-временная смерть родителей рано научила меня стоять за себя. Я поступил на государственную службу и должен был начинать карьеру с самых низших должностей. В то время, когда вся страна была охвачена бурей революции и столица подняла мятеж против правительства, я жил в глухом провинциальном городишке, и только это обстоятельство спасло меня от участия в движении, которому я вполне сочувствовал.