Эльза Вернер - Дорогой ценой

– Что это значит? – тихо спросил он. – Разве вызов был не со стороны барона? А между тем он выстрелил в воздух.

Эти слова вывели Бруннова из охватившего его оцепенения. Отшвырнув пистолет в сторону, он бросился вперед.

– Арно! – с беззвучным отчаянием закричал он. Макс пытался в это время унять кровь, но отец порывисто оттолкнул его, как будто он один имел право на это, вырвал у него платок и прижал его к ране. Молодой человек молча отошел в сторону, сделав знак полковнику и другому секунданту последовать его примеру.

– Не можете ли вы чем-нибудь помочь барону? – вполголоса спросил полковник. – Ваш отец слишком взволнован, и, кроме того, это его противник.

– Здесь уже невозможна никакая помощь, – ответил Макс. – Мне достаточно было взглянуть на рану, чтобы убедиться, что она смертельна. Все кончится через несколько минут, и мой отец сделает все необходимое. Пожалуйста, оставьте его одного с умирающим.

– Только один из раздавшихся выстрелов мог быть смертельным, – многозначительно произнес секундант Бруннова.

Полковник кивнул:

– Я тоже заметил это. В последнюю минуту Равен направил пистолет в сторону. Странно!

Все трое молча переглянулись; они начали догадываться, чем была вызвана дуэль, но никто из них не выразил своей мысли словами. Они чувствовали, что на том месте, где Бруннов стоял на коленях перед умирающим, совершалось совсем не то, что бывает при обыкновенных поединках, и, исполняя просьбу молодого врача, отошли в сторону, чтобы не мешать.

Рудольф Бруннов левой рукой обнимал раненого, голова которого покоилась на его груди, а правой зажимал платком рану. Боль ли от этого прикосновения или отчаянный крик Бруннова привели в чувство раненого, потерявшего сознание, но он открыл глаза и сделал слабое движение, как будто хотел отстраниться.

– Оставь, – сказал он, – ты метко попал, я знал это заранее.

– Арно, зачем ты так поступил со мной? – простонал Бруннов. – Почему именно моя рука должна была поразить тебя? Теперь я знаю, зачем ты заставил меня принять вызов.

В этих словах звучала такая мучительная скорбь, что она потрясла даже умирающего, и он сделал слабую попытку протянуть руку прежнему другу.

– Прости меня, Рудольф, – едва слышно прошептал он. – Не упрекай себя ни в чем. Благодарю тебя!

Голос отказывался служить ему, но, сделав над собой последнее усилие, он немного приподнялся, и его взор, казалось, искал что-то вдали. Бруннов поддерживал его. Охваченный смертельным страхом, он старался остановить кровь, лившуюся из раны, нанесенной его собственной рукой, хотя как врач знал, что не было ни малейшей возможности спасти умирающего. В это время солнце пробилось наконец сквозь туманный покров, и на горе показался замок, ярко озаренный утренними лучами. Его стены и башни засияли красноватым светом, и окна засверкали, как будто посылая огненный привет. Равен, не отрываясь, смотрел на замок, его последний взор был обращен к приветствовавшему его оттуда солнечному лучу.

Потом все померкло. Сияющий диск понемногу стал заволакиваться, бледнеть и наконец совсем исчез. Мрачные тени окутали умирающего и унесли его в таинственную глубину, не доступную ни единому отзвуку жизни, и все стремления и желания скорби и радости исчезли в вечном, непробудном сне.

Бруннов опустил на землю тело, которое все еще держал в объятиях; хотел подняться, хотел сказать окружающим, что все кончено, и не мог. Силы оставили его, и он без чувств упал на тело друга своей юности.

Над всей страной пронеслись новые веяния. В последние четыре года почти все изменилось до неузнаваемости. Партия, прежде подвергавшаяся преследованиям, теперь стояла во главе правления, и это повлекло за собой резкие перемены во всем строе общественной жизни; стремления, которые прежде вызывали ожесточенную борьбу и подавлялись, теперь проявлялись свободно и открыто.

С новыми веяниями на сцену явились и новые люди. В числе тех, кто необыкновенно быстро поддержал современные политические направления, был и Георг Винтерфельд. Он не принадлежал к типу людей, ищущих бурной борьбы, и завоевывал желанную будущность спокойной, интенсивной работой. Поэтому он вряд ли выдвинулся бы так скоро, если бы не его выступление против покойного губернатора Р. Мужественная борьба с одним из столпов низвергнутой теперь системы, притом в такое время, когда никто об этом и думать не смел, создала ему имя и заставила сыграть важную роль, после чего он уже не должен был погрузиться в безвестность. Недюжинное дарование и обширные познания Винтерфельда были высоко оценены и при новом составе министерства нашли достойное применение. Георг получил необычайно высокое для своих лет назначение, и все его начальники единодушно утверждали, что ему предстоит блестящая будущность. Конечно, он не был таким ярким метеором, как Равен, вынырнувший из полной безвестности, сделавший блестящую и бурную карьеру, приковавшую к себе всеобщее внимание, и исчезнувший так же внезапно, как появился! Винтерфельд поднимался медленнее, спокойнее, но увереннее, и никогда не терял почвы под ногами.

Новый губернатор Р-ской провинции был полной противоположностью своего предшественника: либеральный, снисходительный, без малейшей наклонности к деспотизму. Но и ему пришлось бороться со многими затруднениями, и он не всегда встречал желаемое сочувствие. Окружавшие его люди были избалованы властной, но кипучей деятельностью Равена и привыкли видеть в губернаторе человека, умеющего сразу всесторонне осветить всякий вопрос, устранить всякое затруднение и с несокрушимой энергией отстаивать интересы провинции. Им не хватало строгого порядка и железной дисциплины предыдущего правителя; приемник Равена, полный добрых намерений, не был способен к решительным или крутым мерам, а между тем они иногда являются необходимыми.

Внезапная смерть Равена и сопровождавшие ее обстоятельства много способствовали смягчению возбужденного им общего озлобления, тем более что обвинительная статья, повлекшая за собой его падение, оказалась неосновательной; свидетель, на которого опирался автор статьи, выступил в защиту обвиненного. Уступая настоятельным просьбам сына, Рудольф Бруннов немедленно после дуэли навсегда покинул родную страну; он вернулся в Швейцарию и оттуда открыто выступил в защиту памяти покойного. Он объяснил, что сам находился под влиянием заблуждения, что последнее объяснение с Равеном совершенно разубедило его и что обвинение является глубокой несправедливостью в отношении покойного. Заявление того самого противника, от руки которого пал Равен, конечно, имело огромное значение. То, что с недоверием услышали бы из уст живого, не вызывало сомнений как свидетельство мертвого, снявшего с себя позор клеветы в предсмертную минуту, и это пятно по крайней мере не было связано с его памятью.

Щедро обеспечив своих слуг, Равен все свое имущество завещал молодой баронессе Гардер, сделавшейся поэтому одной из самых богатых девушек страны. Но она так долго и тяжело болела после смерти дяди, что одно время казалось сомнительным, воспользуется ли она когда-нибудь полученным наследством.

Теперь Габриэль жила вместе с матерью в столице и была центром притяжения для многочисленных искателей ее руки. Соединение красоты и нравственного обаяния с огромным богатством встречается очень редко, поэтому среди претендентов на ее руку называли такие имена, которые могли бы вскружить голову двадцатилетней девушке. Однако Габриэль отклоняла все предложения и, казалось, думать не хотела о браке, к огромному огорчению старой баронессы, истощавшей все свое красноречие, чтобы изменить настроение дочери. Габриэль достигла совершеннолетия, вступила во владение своим имуществом, и теперь, по мнению матери, было как раз время выбрать себе мужа.

Советник Мозер исполнил свое давнее желание и вышел в отставку еще за четыре года до описанных событий, сразу после смерти барона. С одной стороны, его побудила к этому смерть патрона, с другой – ему, как он думал, не пристало оставаться на казенной службе, породнившись с семьей «демагога». Хотя он и руками и ногами отбивался от этого родства – ничто не помогло: Макс Бруннов не оставил его в покое, пока он не сдался. Упорный жених с величайшей пунктуальностью являлся к нему каждый день, чтобы повторять своему дорогому тестю, как он счастлив, что будет его зятем, и как твердо верит, что лучшего зятя вообще нельзя найти на всем белом свете. Если старик впадал в гнев, бессовестный врач грозил ему параличом и прописывал успокоительные капли. Если отказывал ему от дома – Макс хладнокровно заявлял, что не может лишить себя свидания с невестой, и на другой день являлся часом ранее обыкновенного. Когда однажды советник натолкнулся на довольно нежную сцену, Макс, не дав ему сказать ни слова, обнял его и заявил, что его нежные чувства распространяются не только на Агнесу, но и на дорогого папашу. В конце концов советник покорился своей участи, так как принадлежал к числу людей, которым достаточно ежедневно упорно твердить что-либо, чтобы они наконец сами поверили в это.