– Нет, командир, ты скажи! Как жить-то, а? Ты же… должен же… знать.
– Когда свадьба-то у тебя?
– Когда? Ну когда… В эту вот, как ее… в субботу, что ли!
– Ну и женись себе, разведешься потом, в случае чего.
– Во! Как ты прав, командир! Разведусь… в случае. Потом. Правильно!
Милиционер посадил его на автобус, наказав кондукторше высадить на нужной остановке – видишь, набрался напоследок, свадьба в субботу!
– Не боись, доставим!
Дома его окончательно развезло, а потом стало так плохо, что матери пришлось даже вызвать «Скорую» – то ли водка была паленой, то ли что. Через два дня Сорокин, облаченный в черный смокинг, бледный до зелени и злой, стоял рядом с Тамарой, прелестной, как куколка – при виде ее испуганных глаз и кружевной фаты его затошнило, – и слушал, какую официальную чушь несет фигуристая дама в красном платье с приклеенной улыбкой на щедро накрашенном немолодом лице. Сашка думал: что будет, если он сейчас вдруг развернется и уйдет? Вообразил, как разинет рот красная дама, как зальется слезами Тамара, заорут на разные голоса гости, не понимая, в чем дело, и только мать усмехнется ему вслед, а он прямо так, в смокинге, в рубашке с бабочкой и лаковых ботинках, помчится к Ляльке… Сашка улыбнулся, представив, как она станет над ним потешаться.
– Жених! Вы меня слышите?
Он очнулся.
Свадьбе не было конца, а он не мог ни пить, ни есть, все его раздражало, и когда закричали: «Горько!», он так поцеловал бедную Тамару, что та испуганно пискнула. Из первой брачной ночи тоже ничего хорошего не вышло. До сих пор они только целовались, и Сашка сам удивлялся своему благородству, но Тамара так пугалась любых его более настойчивых действий, смущаясь до слез, что он и не настаивал, с каким-то злорадным предвкушением ожидая этой самой брачной ночи. Усталый и голодный, с тянущей болью в желудке, он с отвращением посмотрел на приготовленную им роскошную кровать – тесть с тещей уехали на дачу, оставив молодых наедине в московской квартире.
Тамара вышла из ванной в нежной рубашечке персикового цвета – в меру скромной, в меру соблазнительной. Щеки у нее горели, а глаза подозрительно блестели, и когда он уныло сказал: «Прости, дорогая, давай мы сегодня отдохнем, а то я так хреново себя чувствую», – она даже обрадовалась. Правда, особенно радоваться, как оказалось, было нечему: у них очень долго ничего не получалось, и Сашка никак не мог понять, в чем же дело? Может, в том, что Тамара была неопытной девственницей – он никогда не верил, что такое чудо может существовать в наше время, так вот именно такое чудо ему и досталось. На самом деле, он прекрасно знал, в чем дело: он ошибся, ошибся, ошибся! Чудовищно и непоправимо. Поцеловав там, у колодца, Ольгу, он словно отравился – не помогли никакие промывания желудка, и яд тек по его жилам вместо крови. Он ненавидел ни в чем не повинную Тамару за то, что она не Ольга, хотя сам все это устроил, сам! Ладно, разведусь. Поживем немножко, и разведусь.
Жить в семье Тамары ему категорически не нравилось, но деваться было некуда. Они промаялись так полгода, и вдруг тесть предложил купить им квартиру – Сашка подозревал, что это Тамара поплакалась матери про их безрадостную семейную жизнь. В результате долгих взаимных уговоров квартиру купили в Подмосковье, в Сашкином родном городе, и даже недалеко от дома матери. Долго делали ремонт, покупали мебель, а Сорокин мрачно подсчитывал, когда он сможет расплатиться с тестем: как же тогда разводиться, неудобно.
Тамара питала большие надежды на отдельное жилье, и когда они, наконец, остались вдвоем в новенькой с иголочки квартире, попыталась применить на практике многочисленные сведения, почерпнутые из глянцевых журналов: красное вино, изысканные закуски, цветы, свечи, сексуальное белье, духи, макияж. Но Сашка вино отверг – после отравления водкой он вообще не переносил алкоголь, закуски забраковал, от ароматических свечей начал чихать, а ее дорогущее белье показалось ему чудовищным. Тамара ушла плакать в ванную, а Сашка, чувствуя себя последней сволочью, с удовольствием доел какую-то изысканную штучку, заботливо приготовленную бедной Тамарой, потом, вздохнув, отправился за ней.
И когда он открыл дверь в ванную, отделанную необыкновенной мраморной плиткой, за которой он ездил на другой конец Москвы, и увидел Тамару, сидящую на бортике ванны – тоже мраморной и необыкновенной, – у него что-то дрогнуло внутри: маленькая, худенькая Тамара казалась совсем ребенком, сдуру нарядившимся в непристойное красное белье с черными кружевами. Лицо у нее было зареванным, глаза несчастные, и Сашка вдруг пожалел ее какой-то болезненной жалостью: бедняжка, за что ей достался такой идиот, как я…
– Ну что ты, мурзик, не плачь! Прости меня!
Тамара несмело улыбнулась, он подхватил ее на руки, и они наконец обновили кровать. Сашка снял с «мурзика» это красное недоразумение и умилился хрупкому телу, настолько не похожему на Лялькино…
Стоп.
Оставь меня, уйди! – сказал он призраку Ляльки.
Дай мне жить!
Но призрак не желал уходить.
Сашка закрыл глаза и опять очутился у колодца, опять умирал от вожделения, кусая до крови Лялькины жадные губы, а Тамара чуть слышно стонала, принимая на свой счет эту неожиданно проснувшуюся в нем страсть.
– Томурзик, – сказал он, задыхаясь. – Мурзик ты эдакий…
А сам думал с тоской: Лялька… Лялька!
Глава 3
Как обещала, не обманывая…
О ты, последняя любовь!
Спустя год Ольга Бахрушина сидела в холле института, где работал Хомский. Внутрь пускали только по пропускам, но ее это не остановило: пара улыбок, нежный взгляд – и вот она, страшно волнуясь, следит за лифтами и отражается в бесчисленных зеркалах, которыми украшены колонны.
– Оля?! Оленька!
Ольга, улыбаясь, поднялась с низенькой лавочки и шагнула навстречу Хомскому.
– Как ты меня нашла?!
– Это оказалось совсем не трудно.
– Как же я рад тебя видеть!
Он жадно рассматривал Ольгу: похудела, похорошела невероятно, глаза сияют, но бледная, и чувствуется в ней какая-то нервность – вон, даже руки дрожат!
– Как ты? У тебя все в порядке?
– У меня все замечательно, просто лучше некуда! Институт закончила, работаю в школе с младшими классами, они такие смешные, милые! Бабушка здорова… более-менее. Все хорошо! Да я обо всем вам писала…
Она старательно улыбалась, но Андрей видел: все далеко не так просто. Ольга тоже разглядывала его. В первую секунду ей показалось, что Хомский очень постарел, но тут же она перестала это замечать, с нежностью узнавая забытое, но такое родное лицо.
– Мы можем поговорить где-нибудь? У вас есть время?
– Для тебя у меня всегда есть время. Пойдем-ка вон туда, во двор, ты не против?
– Нет-нет!
Они присели на щербатую деревянную скамейку, стоящую в крошечном скверике посреди внутреннего институтского двора, и с улыбкой глядели друг на друга – Ольга снова почувствовала волну любви и тепла, которой ей так не хватало все эти годы.
– Андрей Евгеньевич! Вы что-то так давно не писали – я забеспокоилась!
– Да я тут приболел немножко, полежал в свое удовольствие в больничке, отдохнул наконец. Я как раз собирался написать тебе письмо…
– Последнее?
Он помолчал, потом вздохнул:
– Да, ты меня хорошо изучила. Последнее, ты права.
– Почему?
– Ну, видишь ли… Годы идут, и мне не хотелось бы, чтобы наша переписка вдруг прервалась внезапно, и ты… переживала бы, не зная, что думать.
– А так я, стало быть, переживать не стану. Потрясающая логика. Что у вас со здоровьем? Это так серьезно?
– Ну, завтра я не умру, если ты об этом. Поживу еще.
– А как дела у Леночки?
– У Леночки? У Леночки все хорошо. Они в Канаде.
– И давно?
– Второй год.
– И вы молчали? Вы тут болеете совсем один и молчите?!
– Оля, ну что ты, в самом деле… Подожди! Ты… ты все знала?
– Ну да, я поговорила с дядей Гришей. Андрей Евгеньевич! Неужели я бы не приехала! Почему вы не написали мне ничего?
– Потому.
– Господи, вы такой же упрямый, как я!
– Да, мы похожи с тобой. Поэтому я знаю, что ты собираешься сказать, и отвечаю: нет.
– Но почему?! Только не говорите: потому! Вы знаете, как я к вам отношусь!
– Оля, за эти годы я не стал моложе. И между нами все та же разница в возрасте. И ты… ты меня не любишь.