– Если б не было тебя, – подпевал Андрей Джо Дассену, а Ольга улыбалась, – зачем я жил бы, вот вопрос? Год за годом бесцельно влача жизнь без надежд, без снов, без грёз…

– У тебя совершенно нет слуха! – сказала нежно Ольга и поцеловала его.

«Et si tu n’existais pas, j’essaierais d’inventer l’amour, comme un peintre qui voit sous ses doigts naitre les couleurs du jour et qui n’en revient pas», – пел Джо Дассен, они танцевали и целовались, а молодой бармен смотрел на них, задумавшись о чем-то своем.

Летом Андрей повез ее в город, где прошли его детство и юность и где никого из родных давно уже не осталось: родители умерли, братьев-сестер не было, а знакомых он растерял. Город сильно изменился, и Андрей ничего не узнавал: бывший рабочий пригород, где жили Хомские, стал почти центром, а метро, которое при нем только начиналось, раскинуло уже целых три линии. Их деревянного барака давным-давно и в помине не было, да и пятиэтажка, возведенная на этом месте, выглядела уже не лучше. Школа еще стояла, но в ней располагалось какое-то учреждение. Они с Ольгой пожили туристами – ходили по музеям и театрам, даже в зоопарке побывали. Просто наслаждались свободой, как школьники, сбежавшие с уроков. Ольга чувствовала себя любимой и защищенной, кокетничала напропалую и однажды сонно сказала Андрею, который еще не спал, горестно размышляя об ушедшем навсегда детстве и стрелой пролетевшей юности:

– Мне нравится…

– Что, милая?

– Нравится быть замужем за тобой…

Андрей усмехнулся – он все никак не мог до конца поверить своему счастью. И повторил про себя тютчевские строки, которые вспоминал чуть не каждый день: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней…» Ольга вздохнула и повернулась спиной – Андрей обнял ее и легонько поцеловал в шею под косой.

– Щекотно, – пробормотала Ольга, засыпая.

«Пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность…» – это было единственное стихотворение, которое Андрей не рисковал читать Ольге: она не любила никаких намеков на разницу в возрасте и всегда пресекала его жалкие разговоры «в пользу бедных», как она это называла. Ольга даже пару раз втихомолку поплакала от обиды, что Андрей никак не может поверить в ее искреннюю любовь, но потом поняла: он просто не привык, чтобы о нем заботились! Некому было…

Больше они никуда не ездили, потому что бабушке без них становилось хуже: она беспокоилась и пугалась. А так все было хорошо, правда, Ольга никак не могла забеременеть – рождение ребенка было их обоюдной страстной мечтой, о которой они даже не говорили друг с другом, чтобы не расстраиваться. Андрей иногда с горечью думал, что жадная Леночка забрала все, что в нем было отцовского, – все, без остатка.

Сорокин с Ольгой изредка случайно встречались, иногда говорили по телефону, и все исключительно по делу. Сашка стал надеяться, что как-нибудь все образуется, рассосется, забудется, выдохнется, иссякнет; что перегорит, наконец, этот чертов бикфордов шнур, связавший их насмерть! Какие еще шекспировские страсти, на самом-то деле: семья, дом, строящаяся дача; бизнес, который вдруг неожиданно сдвинулся с места и теперь отнимал все время; легкие увлечения на стороне – так, ничего серьезного, просто для поддержания формы! Сашка вернул, наконец, все долги тестю, купил новую машину и подумывал о другой квартире, потому что в этой становилось тесно: ему не очень нравилось спать в одной постели с Томурзиком, и он втайне мечтал об отдельной спальне.

А потом увидел Ольгу в вагоне электрички – она сидела, прислонившись к окну, с каким-то серым лицом и пустыми глазами. Сашке сначала показалось, что она на него смотрит, и он помахал рукой, но бесполезно: она смотрела, не видя, а он просто оказался на траектории ее взгляда. Выходя, она прошла мимо него, не заметив. Сорокин хотел было окликнуть, но не решился и долго смотрел ей вслед. Он заехал к матери и мимоходом спросил:

– А как там дела у Бахрушиных? Я сегодня Лялю видел, что-то она плохо выглядит…

Мать, не оборачиваясь – резала лук для супа, – сказала:

– Умер Андрей Евгеньевич.

Сашка чуть было не спросил: «Кто это?» – но опомнился. Мать покачала головой:

– Очень жалко Лялю! И Андрея! Такой человек! Редкий… замечательный…

– И что в нем такого замечательного?

– Ну как же! Интеллигентный, умный, ответственный… надежный… верный… благородный… мягкий… любящий…

Мать задумчиво перечисляла достоинства Хомского, словно низала на суровую нитку разноцветные бусины, а Сашка, насупившись, слушал. Он испытывал сложное мучительное чувство, некую, как ему казалось, смесь ревности и упрямой детской обиды: поду-умаешь, ответственный! А я что – не ответственный?! На самом деле это был стыд – даже уши загорелись. Стыд и чувство вины. Каждое материнское слово звучало упреком ему, Сашке, хотя он никак не мог понять: чего ему стыдиться? Нет, конечно, если поискать, найдется… Но виноват-то он в чем? В том, что умер Андрей Евгеньевич?! Но то же самое болезненно саднящее чувство вины он пережил, увидев в электричке Ляльку с мертвым от горя лицом. Выйдя от матери, он долго стоял в задумчивости у подъезда, пока на него не наткнулась та же Татьяна, выносившая большой синий мешок с мусором:

– О! Что это ты тут стоишь?

Он рассеянно спросил:

– Ты думаешь, я неправильно устроил свою жизнь?

– Твоя жизнь. Тебе и решать.

И пошла, однако тут же вернулась и, подойдя к нему, сказала, глядя в глаза:

– Саша, я тебя прошу, не лезь туда! Оставь Лялю в покое раз и навсегда. Не осложняй жизнь. Ни ей, ни себе.

– Да я и не собирался… Я просто спросил! Что ты, в самом деле…

– Ты спросил, я ответила. – Татьяна сунула ему пластиковый мешок: – На-ка вот, отнеси. Хоть какой-то прок от тебя будет.

Ну тут уж он с полным основанием обиделся!..

Когда начался пятый год совместной жизни, и Андрей, и Ольга забеспокоились: то странное видение постепенно потускнело, таймер затих, и они давно уже думали, что все это им просто примерещилось от волнения, хотя Ольга стала пристальней следить за мужем, уговаривая себя, что все это ерунда, полный бред, и быть ничего такого не может – надо просто пережить этот пятый год, и все будет хорошо! Но тревога не отпускала. Андрей же стал явственно чувствовать подступающую к нему со всех сторон кромешную тьму, которая терпеливо ждала своего часа, и тщательно скрывал от Ольги усилившиеся головные боли и участившиеся мгновенные обмороки. Ему не было страшно – только безумно жаль Ольгу. Он плохо спал по ночам – слушал, как Оля дышит, как бьется ее сердце, и тихонечко, чтобы не разбудить, шептал всякие нежные глупости, которые обычно стеснялся произнести вслух. Казалось, чем больше нашепчет, тем дольше ей хватит, и Ольга сможет продержаться, пока не встретит достойного мужчину, который будет ее любить и ценить так же, как он. И, может быть…

Может быть, даже доставит ей побольше чисто физической радости, чем удавалось ему. Он давно уже понял, что слишком слаб и стар для такой горячей женщины, как Ольга, и был благодарен, что она сама ни разу даже не намекнула на это, ловко делая вид, что все хорошо. Сначала он ревновал ее к мальчишке Сорокину, но потом понял – напрасно. Ольге действительно удалось – и даже без особых усилий! – закрыть эту дверь. Словно в сердце у нее был компас, и стрелка смотрела только на Северный полюс – на него, на Андрея.

Весной, в самом начале апреля, когда появились первые клейкие листочки, Хомский осознал, что видит их в последний раз, и начал писать Ольге письма – то пару строчек, то страничку, а то и две, но почти каждый день. К августу их набралось сто шесть, и он, лежа без сна рядом с Ольгой, как раз сочинял сто седьмое, как вдруг резко повеяло холодом. Андрей поднял голову и увидел, что на краешке кровати сидит Маша, его покойная жена, точно такая, молодая и прелестная, как в день их первого знакомства: они вместе сдавали вступительные экзамены и влюбились друг в друга с первого взгляда. Всего-то им досталось полтора года счастья – после ее смерти Андрей остался с крошечной Леночкой на руках, и если бы не теща, он бы, конечно, не справился. Впрочем, теща без него тоже бы не выжила – Маша была ее единственной радостью в жизни. Маша, а потом Леночка с Андреем…

Маша улыбалась, но Хомскому стало жутко:

– Что, пора?

Маша кивнула.

– И когда? – спросил Андрей.

Маша пожала плечами, встала и ушла, послав от двери воздушный поцелуй. Ольга завозилась, теснее прижимаясь к нему, и пробормотала во сне: