Отставник шутку принял – улыбнулся, хотя и без особой охоты, продолжая ощупывать Ирину неприятным взглядом. Словно она неодушевленный предмет. У Ирины и обязательный в таких случаях холодок по спине пробежал.
Мелодия споткнулась на преодолении очередной ступеньки, и за спиной охранника послышались размеренные шаги, оставляющие за собой шуршание подошв по паркету. В круглом лепном зале, в белой рубашке, без пиджака, а главное, в прячущем морщины полумраке Аксенова можно было бы принять за конкурсанта по бальным танцам рядом с крепко сбитым серьезным отставником.
– Что, испугались? – откровенно расхохотался он над Ириным петушиным видом. – Петрович, хватит девушку пугать. Нас журналисты и так не особенно жалуют.
Петрович резко переменился в лице – сделал вид, что с самого начала шутил:
– Что же вы в самом деле так всерьез все воспринимаете? Заходите, раз уж пришли.
– Проходите, проходите, не стойте у порога, – присоединился Аксенов. Все выглядело бы так, будто радушный хозяин-простак приглашает в избу соседку, заглянувшую посумерничать, если бы не таинственная обстановка глубокой тишины и лунных отсветов в круглом зале старинного особняка.
– Я думал, из этого крыла ничего не слышно, а на самом деле, наверное, всю гостиницу перебудил? – Тон Аксенова был не извиняющимся, а заговорщицким, азартным, как у мальчишки, черт-те что натворившего, понимающего, что вообще-то так нельзя, что влетит по первое число, но ведь в том вся и соль!
Ира в раннем детстве дружила в основном с мальчишками, и уж что-что, а сбивать их спесь научилась.
– Ничего не слышно. Все спят как сурки. Стены вон какие толстенные. Идешь как по средневековому замку.
Ни шороха. Я просто гуляла и услышала, как кто-то Шопена мучает. На выручку поспешила.
Аксенов, конечно, обиделся, как любой из мальчишек, которых маленькая Иришка так здорово научилась ставить на место, и, снова усевшись за рояль, заявил:
– Давайте уговор – с интервью не приставать, а если поиграть хотите – пожалуйста. Отличный звук.
– Я не умею. – Ира пожалела, что обидела его, все-таки человек после сердечного приступа. Может, ему Шопен вместо лекарства. – Только вам завидую. И злюсь от зависти. Всю жизнь жалею, что музыкальную школу бросила.
– Не завидуйте, не злитесь и не жалейте. Занятия – глупее не придумаешь. Вон там кресло – сидите и молчите.
Как Петрович.
Ирина попыталась разглядеть Петровича, но туда, где он предположительно находился, лунный свет не попадал.
Она с удовольствием забралась с ногами в безразмерное кресло. Сколько ни отучала мама, Ирина при первой возможности сворачивалась калачиком, подбирая под себя ноги, и, бывало, обнаруживала себя в такой безмятежной позе на каком-либо солидном официальном сборище. Правда, это ее нисколько не смущало – поднаторела на всю жизнь в боях с матерью за самостийность. Ну а в такой обстановке сам Бог велел расслабиться – ночь, луна, даже какая-никакая, а музыка.
С легким злорадством человека, которому все само в руки плывет, Ирина усмехнулась, представив, что было бы, если б Ленка или бабуся увидели, как она здесь, на расстоянии вытянутой руки от ньюсмейкера такой величины, сидит себе спокойненько, прибалдевшая от тепла и покоя, и даже не пытается его на интервью раскрутить…
Да ну его, интервью это…
Она быстро уснула и спала крепко-крепко, пока неожиданно не оборвалась музыка. Посреди фразы.
– А вы из какого издания? Как фамилия? Может, я читал? Спите, что ли? – прозвучал над ухом голос, со сна не разберешь сразу чей.
Без особой охоты разлепив веки, Ирина не увидела лица спрашивающего, не сразу вспомнила, где она и с кем, только почувствовала взгляд – требовательный, раздраженный от задержки с ответом.
– А вас?
– Что меня?
– Как что? Вас, спрашиваю, как зовут? Где работаете? Может, я слышала что-нибудь? – Она вредничала, потому что разбудил он ее совсем некстати, в самом приятном месте тихого, ровного сна.
Аксенов хмыкнул. Приосанился, подошел ближе к ее креслу-лежбищу:
– Разрешите представиться – Аксенов Александр Николаевич.
Ирина присмотрелась – убедилась, что он не фиглярничает, выдержала паузу, но позу не сменила:
– Очень приятно. Много наслышана. Камышева Ирина Сергеевна. Специальный корреспондент журнала «В кругу семьи».
Он устроился неподалеку, почти у ее ног, усевшись прямо на паркетный пол, и точно как она поджал под себя ноги. Она невольно уставилась на его огромные лобные залысины – уж больно здорово отражали они лунные лучи, запросто можно как ночник использовать. Не выдержала, прыснула в кулак. Аксенов обрадовался ее несдержанности, попрекнул:
– Ну вот, Ирина Сергеевна, специальный корреспондент серьезного издания, а над лысиной смеетесь как девчонка. Я, между прочим, ею горжусь, небезызвестно, что все великие люди имели залысины, и обязательно со лба, плешь тут не годится. – В подтверждение он задорно мотнул головой, и Ирина засмеялась смелее:
– А вы себя к великим уже причисляете или только надеетесь?
– А вы что же думаете, быть великим человеком – такое большое удовольствие? – ответил он совершенно серьезно и с таким знанием дела, что Ира вздрогнула, будто прикоснувшись к чему-то необъяснимому, а потому страшному.
Но сдаваться она не собиралась и, как обычно, спаслась одной из бабушкиных поговорок, с наигранной солидностью заметив:
– Значит, это вам за правду Бог лба прибавил.
Аксенов расхохотался:
– Как вы сказали?
– Это не я, – честно призналась Ира. – Это бабушка так говорила. Она сплошными поговорками разговаривала.
– А вы где родились? – заинтересовался Аксенов.
Ну вот, уговорились интервью не брать, а в результате не она его, а он ее интервьюирует. Причем на личные темы.
– Конечно, в Москве.
Аксенов ухмыльнулся:
– Вот она, ваша московская спесь! Вроде бы знаете, что еще где-то тоже люди живут, но не очень-то в это верите. А я вот родился в таком же, как этот, маленьком городе. Только не в Сибири, а в трехстах километрах от Москвы, Бабкино называется. Слышали о таком? Не слышали, а смеетесь. Нашему бабкинскому заводу, между прочим, почти двести лет. А к Москве я так и не смог привыкнуть.
Не чувствовал себя дома. Для меня дом – это когда все вперемешку: родня, соседи, друзья. А Москва ни для кого не дом. Вон жена моя москвичка, даже двоюродных своих не всех знает.
– Значит, вы Москвы настоящей не видели. Коренной. Она тем и отличалась, что каждый чувствовал себя как дома. А уж в родственниках точно недостатка не наблюдалось. Я помню, у бабушки, в старой квартире на Сретенке, постоянно кто-нибудь из родни или знакомых гостил, ей и в голову не приходило делить – москвич, не москвич. Бабушка всегда говорила: «На то она и столица, чтоб отовсюду за счастьем ехать».
Ира почувствовала, что совсем согрелась, даже запарилась в своей «дубленке для морозов», откинулась на спинку кресла и запрокинула голову вверх – потолок в зале был высоченным, а в полутьме и вовсе казался бездонным, и от этого легонько, до приятного волнения, кружилась голова.
Она жила с бабушкой до семнадцати лет; родители – журналисты «Комсомолки» – были жутко заняты и почти всегда в разъездах. И только когда бабушка умерла, Ирину стало удивлять: как же сумела она так прожить жизнь, что спустя много лет все знавшие ее – близкие и дальние родственники, соседи и коллеги, – встретив Ирину, с видимой радостью пользовались случаем, чтобы вспомнить Клавдию Михайловну. В такие минуты Ира чувствовала себя избранной, она – бабушкина внучка, полноправная наследница этих благодарных слов. Жаль только, что не узнала у бабушки рецепт такой жизни. А ведь за семнадцать лет могла бы узнать. От воспоминаний о бабушке захотелось согласия, добра и любви, и она поддержала собеседника:
– Хотя, может быть, вы и правы – уже пятнадцать лет как квартиру на Сретенке расселили, вместо нее однокомнатная в «спальнике», моя теперь. А у меня стальная дверь. И телефон с автоответчиком – даже когда дома, сразу к телефону не подхожу.
Аксенов поднял голову и так внимательно посмотрел на Иру снизу вверх, что она даже покраснела, хорошо еще в темноте не заметно. Потом с пафосом воскликнул:
– Надо же!
От его странного взгляда Ирине пришла в голову чужеродная шальная мысль, что Аксенов-то тоже как-никак мужик и, черт возьми, интересно, чем чреват роман на такой высоте? Вот Ленка бы удивилась! Она даже поперхнулась: