Он ополаскивал лицо водой, бродил из комнаты в комнату, пил кофе, но не мог преодолеть мучительной депрессии. Какая-то ирония судьбы была в том, что ни Мириам, ни Ави, когда были живы, не могли вывести его из равновесия, какие бы душевные муки он не испытывал. Теперь же он плакал и стонал от отчаяния. Последние силы оставляли его. Если бы его близкие были живы, один вид его страданий надорвал бы их сердца.

Крупица здравомыслия удержала его от того, чтобы войти в комнату Ави. Увидев или прикоснувшись к вещам сына, он бы просто потерял сознание. Он снял чулки и лифчик, которые Мириам оставила сушиться в ванной, и убрал в ее шкаф. Слабый запах ее духов, витавший вокруг, мог довести его до обморока.

В выпуске новостей передали несколько версий случившегося. Главным образом, эмоции. Впрочем, некоторые выглядели весьма правдоподобно и, в отличие от других, заслуживали внимания. Немцы сообщали, что этот взрыв — ответ правоэкстремистской нацистской группировки на отказ Ватикана принять Курта Вальдхайма. Одна из частных английских станций заявила, что за устроенный «гнусный акт терроризма» ответственна ИРА [3], добивающаяся освобождения из тюрьмы на Сицилии одного из своих членов. Впрочем, эта версия быстро отпала, выяснилось, что неделей раньше член ИРА, о котором шла речь, выпущен на свободу на поруки своей ликующей братии. На фоне этой болтовни особенно усердствовал один из американских каналов, безудержно хвастая, что их собственный корреспондент не только оказался на месте происшествия, когда все произошло, но даже получил легкое ранение.

Первые несколько дней, когда эти сюжеты ежечасно мелькали на экране телевизора, звонил телефон, Гидеон снимал трубку, молча выслушивал то, что говорил звонивший, — все соболезнования, сожаления и так далее, — и так же молча опускал трубку, не говоря ни слова. Даже когда позвонил босс, руководитель Моссад, Гидеон продолжал молчать. Да и что тот мог сказать, кроме обычных в таких случаях уверений, что готов помочь чем только возможно и тому подобное. Звонила и Элла. В первые дни иногда по три, шесть, десять раз на день. Она умоляла Гидеона сказать что-нибудь, что угодно — лишь бы услышать его голос. Потом, когда она поняла, что ее мольбы останутся втуне, просто набирала его номер. А когда он брал трубку, тут же отзванивалась. Однако в том, что это звонила она, у него не возникало сомнений, поскольку перед тем, как раздавались короткие гудки, слышался ее вздох.

Соседи тоже приходили. Стучали или звонили в дверь. Оставляли корзины с цветами и провизией; записки с выражением соболезнования и словами о том, как они потрясены. И если даже они не стучали и не звонили, Гидеон ощущал их присутствие, слышал, как они бродят снаружи — слишком деликатные, чтобы навязываться, и слишком потрясенные, чтобы оставить его в покое.


Однажды, в час, когда над городом начали сгущаться сумерки, у двери его дома позвонили. Первый раз за прошедшие несколько дней. Это был длинный и настойчивый звонок, и звучал он как-то по-иному, чем другие, более доверительно, что ли, и звонивший, державший палец на кнопке звонка, отнюдь не собирался сдаваться. Пока Гидеон медленно ковылял через весь дом к веранде, он уже не сомневался, кто был этот настойчивый визитер. Не сомневался он и в том, что позволит ему войти. Отперев дверь, он отступил чуть назад, давая дорогу Рафи Унгару.

— Хватит, — заявил старик, кладя Гидеону руку на плечо и притягивая к себе. — Я нужен тебе здесь, — добавил он, прежде чем отпустить его от себя.

Трудно объяснить, почему Гидеон, застыв на месте, сквозь слезы смотрел на старика. Потом он отвел глаза в сторону и проговорил:

— А выглядишь еще хуже, чем я.

— Ну, это мы еще посмотрим, — ответил Рафи хрипловато. — Во всяком случае, мы бы не были вместе двадцать лет, если бы ты брал в расчет то, как я выгляжу.

Он провел ладонью по своим седым волосам — единственному, что изменилось в нем за все годы. В остальном он был все тот же: поджарый, энергичный, с темными, почти черными глазами. Руководитель Моссад.

Гидеон повернулся и пошел в библиотеку. Рафи последовал за ним и, когда они сели, заметил:

— Ты слишком много куришь.

Вздохнув, Гидеон прикрыл глаза, откинувшись назад, вытянул ноги. Помахал сигаретой.

— Откуда тебе знать? Ты же только вошел.

— Здесь не продохнуть.

Гидеон смотрел куда-то в пространство, а когда заговорил, в его тоне послышалась горечь.

— Я регулярно заставлял Ави глотать витамины, хорошо есть. Все для того, чтобы он не заболел и не ослаб. Зачем все это?

— Гидеон, что об этом толковать! Внезапно все накопившееся внутри — отчаяние, злость — хлынуло наружу.

— Ни слова о том, сколько я курю! Не смей меня успокаивать! Я сыт по горло соболезнованиями и цветами!

— Просто люди не знают другого способа выразить сочувствие.

Гидеон взглянул на фотографии, расставленные по книжным полкам.

— А знаешь, — он словно говорил сам с собой, — впервые за все годы с тех пор, как мы поженились, ей захотелось со мной поговорить. — Он не ждал ответа; его тон вовсе не приглашал к диалогу. — Перед тем как уехать, она впервые заговорила со мной. — Он покачал головой. — Она сказала, что я единственный, кто никогда не ждет объяснений и сам не задает вопросов. Самое ужасное в том, что я никогда не пытался узнать, каково у нее на душе. Это потому, что и сам никого не хотел пускать к себе в душу. И моя работа тут ни при чем. — Он прищурился. — Вся моя жизнь была набором сведений, которые надлежало держать в секрете. Все свое время я тратил на то, чтобы никто не запустил в них лапу, — вздохнул он. — А что мне действительно следовало бы сделать, так это попытаться понять, как страдает моя жена.

— Страдает — отчего?

— От всего. Уже от одного того, что с самого рождения, с первых лет жизни семья смотрела на нее как на представительницу нового поколения, рожденного в Израиле. Поколения надежды! Поколения, призванного на великие дела!

— Не будь старомодным, — проворчал Рафи.

— Слишком многозначительно, слишком абстрактно, — сказал Гидеон, — но только не тогда, когда живешь с этим каждый день.

— Откуда тебе знать о тех первых годах? И ты, и она были тогда еще слишком молоды.

Их разговор меньше всего походил на дискуссию. Мысли и слова Гидеона были все еще весьма бессвязны. Внезапно мысли его унеслись далеко — к началу супружества.

— Мы ссорились каждую ночь. Обычно она дожидалась, пока я лягу в постель, и только тогда заходила в спальню. А войдя, останавливалась, чтобы увериться, что я сплю, и, если я зашевелюсь или что-то скажу, начнет медлить, снова и снова укладывая свои вещи. — Он затянулся сигаретой. — Потом она робко прокрадывалась в темноте к кровати и надевала ночную рубашку, в которой была похожа на свою прабабушку. Я кричал на нее, она плакала. Когда же она наконец ложилась в постель, и я хотел до нее дотронуться, то вела себя так, словно я хочу ее убить. Это продолжалось до тех пор, пока однажды я просто оставил свои попытки и перестал кричать на нее. Но я никогда не попытался понять, почему она так реагировала.

— У всего есть свои причины.

— Я даже не пытался их понять.

— А что ты мог сделать?

— Это не оправдание.

— У тебя не было выбора.

— Я должен был понять, почему она так холодна, напряжена и напугана…

— Ты был ее мужем, Гидеон, а не доктором.

Гидеон поднялся, чтобы подойти к окну.

— Мы многое выяснили, разговаривая в ту последнюю ночь о Йель и обо всех других. — Он принужденно улыбнулся. — Ее реакция была такой неожиданной, такой странной. Она сказала, что ее беспокоит вовсе не секс, не мои измены в постели, а то, что я завтракаю, обедаю с другими женщинами. Гуляю у моря, хожу в кино, разговариваю по телефону. — Он повернулся и посмотрел на фотографию, где они были сняты в день свадьбы. — Она ревновала не из-за физической близости с другими, а из-за близости человеческой. И знаешь, что она сделала потом? — Он не стал дожидаться вопроса. — Она взяла меня за руки и рассказала мне о… женщинах в ее жизни. — Он помолчал, вытирая глаза. — Моя жена рассказала мне о своих женщинах. Женщины — вот вечная проблема, разделявшая нас. — Он возвратился в кресло. — Это еще вопрос, кто из нас имел больше женщин. — Он посмотрел на Рафи. — Мне бы и в голову никогда не пришло, что моя жена может иметь любовницу. — Он снова встал и подошел к окну, и сигарета в его пальцах дрожала. — Так что теперь, — он покачал головой, — я и сам не пойму, что именно я оплакиваю: не то ее смерть, не то нашу совместную жизнь.