— Таким образом, — спокойно сказал Рафи, — у нее не было любовника. По крайней мере в том смысле, как ты себе это представлял.

— Думаю, что нет, — мягко согласился Гидеон. — Мужчины ассоциировались у нее с черными сапогами, камерами пыток и концентрационными лагерями. — Его глаза наполнились слезами. — И я отправил ее в Рим умирать.

— Ты здесь ни при чем.

— Не валяй дурака. Я виноват.

— Разве потому, что не умеешь предсказывать будущее.

Однако Гидеону было не до шуток.

— Нет, — сказал он, — потому что существует много такого, что я сделал, не сделал или не смог сделать для нее.

— Ты заговорил как пророк.

— Просто я, именно я сделал все, чтобы Рим стал для нас тем, чем он и стал. Я ответственен за этот выбор.

— Нет, ты здесь ни при чем. Ты ни в чем не виноват.

— А мой сын…

— У меня есть сведения, — объявил Рафи без всякого предупреждения.

Повернувшись, Гидеон медленно подошел обратно к креслу.

— Это меня не удивляет, — сказал он безучастно. — Ведь ты руководишь такой мощной организацией.

— Хочешь узнать?

Как просто, как естественно был поставлен вопрос. Между тем чувства, испытанные в этот момент Гидеоном, можно было сравнить с взрывами воображения, когда в его сознании вспыхнуло то, что, казалось, уже принадлежало прошлому.

— А что, ты полагаешь, я буду делать с этой информацией? — поинтересовался он, и его английский вдруг стал скорее британским, чем израильским, хотя усталость прибавляла сюда и французские оттенки, сохранившиеся и выплывшие откуда-то из детства.

— Разве это что-то изменит для меня, для них?

— Ты философствуешь, а это ни к чему ни тебе самому, ни им. И им бы не понравилось, что ты обвиняешь себя в случившемся.

— Кто из нас философствует? Кто говорит о мертвых, словно о живых? А может быть, подобная манера вырабатывается, когда управляешь такой, как твоя, суперорганизацией?

— Теперь я скажу, — пробормотал Рафи. — Я бы хотел быть Богом, потому что только Бог способен изменить то, что случилось.

Впервые Гидеон испытал облегчение, услышав, что кто-то, кроме него, признается в своей ограниченности и слабости.

— Пока все не было кончено, даже наши собственные информаторы в ООП [4] не знали о том, что готовится. Это было впервые, когда о дате, месте и способе проведения операции знали лишь те, кого это непосредственно касалось. Абсолютная секретность.

Но Гидеон все еще не в силах был поверить.

— Они не должны были оказаться там, — сказал он. — Не должны были ехать в этот чертов Рим!

— Но они оказались там. И ничего нельзя изменить. — Рафи рассматривал свои руки, а потом хлопнул ладонями по коленям. — Все, что я могу тебе предложить сейчас — это сведения, чтобы мы могли действовать.

— Действовать, чтобы подобного больше не случилось. Думаешь, мне не все равно, случится это еще раз или нет?

Откинув голову назад, он на мгновение закрыл глаза, а потом снова прищурился сквозь дым на собеседника.

— Мне все равно, — сказал он, четко выделяя слова. И ему действительно было все равно. Он не верил, что подобное можно предотвратить. За свою прошлую службу он насмотрелся всяких ужасов, но к тому, что случилось с ним самим, оказался не готов. — Меня это уже не касается. Может быть, касается тебя…

— Соблюдение закона — вот единственное, что касается меня.

— Какого черта ты говоришь о законе со мной? Или, может быть, за этим словечком скрывается нечто совсем другое, и на самом деле ты имел в виду — месть?.. Однако мне даже теперь это претит…

— Кажется, раньше ты думал иначе, — сказал Рафи с сожалением. — Разве что-то изменилось?

— Изменилось в тот миг, когда бомба упала на мой дом.

— А разве ты мог помешать этому?

— Если бы я вмешался с самого начала…

— Откуда тебе знать, когда это началось?

Однако кое-что Гидеон мог знать. В 1982 году, в Ливане он впервые стал сомневаться в оправданности тех методов, которые использовались для защиты страны. Именно тогда ему попались книги некоторых русских авторов. Это были книги, написанные незадолго до революции в России, а также многими годами позже, когда уже отошли в прошлое трагедии ГУЛАГа. Авторов волновал драматический вопрос о выборе между насилием и непротивлением злу.

Как-то раз, во время одной из ночных бесед, он попытался заговорить об этом с Рафи. О том, что еще в эпоху паровозов люди понимали всю абсурдность ситуаций, когда в процессе диалога стороны целятся друг в друга из пистолетов. Что же говорить о современном варварстве, когда противники грозят друг другу континентальными ракетами? Конфликты перестали быть личным делом каждого, и нужно искать другие пути их решения. Это должно быть похоже на обычный развод между мужем и женой. Рафи выглядел немного смущенным, услышав это неожиданное заявление. «Много лет, — пробовал объяснить Гидеон, — мы спим с арабами в одной постели и не занимаемся любовью. Самое время развестись».


Кажется, и теперь все осталось по-прежнему.

— Помнишь, что ты однажды сказал? — спросил Гидеон.

Рафи кивнул головой.

— Если мы отдадим Наблус и Газу, то потом они захотят еще и Хайфу с Тель-Авивом, — Гидеон помолчал. — Так или не так?

Рафи снова кивнул.

— А если мы не отдадим Наблус и Газу, откажутся ли они от притязаний на Хайфу и Тель-Авив?

— Но это вообще не их территория.

— Вот почему мой сын и моя жена погибли на улице Рима! — зло выкрикнул Гидеон, глядя в бледное лицо собеседника и чувствуя странное превосходство над ним.

— Но ты нужен мне, Гидеон!

— В качестве ищейки?

— Нет, не ищейки.

— Как же ты предпочитаешь это называть?

— Я считаю тебя человеком, у которого есть чувство долга.

Гидеон усмехнулся.

— Я считаю тебя пострадавшим, — добавил Рафи.

Итак, выходит, что Гидеон не только не злодей и не виновник происшедшего, он — пострадавший, который имеет право на месть. Ему показалось, что в этом есть доля истины. Да, скорее всего, он не злодей и не жертва. Может быть, он просто невольный соучастник — по небрежности, неосмотрительности или просто по собственной глупости.

— В одном ты прав, Рафи, — сказал он. — Если рассуждать абстрактно, никто не застрахован от случайностей. — Он был очень мрачен. — Но и тогда на человеке лежит определенная вина. — Он ударил ладонями по коленям, выпрямился и почти спокойно добавил:

— Что же касается меня, то отныне мне совершенно безразлично, кому суждено жить, а кому умереть.

— Может, это и так, — быстро продолжил Рафи, — но для того чтобы выжить, для того чтобы знать, что в будущем подобная трагедия не повторится, придется думать и об этом.

— А откуда ты взял, что я хочу выжить?

— О чем ты?

— Такие раны, как мои, нельзя вылечить.

— Любые раны можно вылечить, Гидеон. О том и речь.

Гидеон встал. Несмотря на атлетическое сложение, он выглядел сейчас совершенно обессиленным.

— Я признателен тебе за все, что ты пытаешься сделать для меня, — начал он, — но будет лучше, если ты оставишь меня одного.

— Они умерли мгновенно, — солгал Рафи.

Гидеон хотел что-то сказать, но усилием воли остановил поток раздражения, готовый прорваться наружу.

— Я был в Риме на следующий день и просмотрел все полицейские протоколы. — Рафи старался как мог смягчить сведения, которыми располагал. — Я был в госпитале и видел тех, кто остался жив. Большинство находится в таком ужасном состоянии, что для них было бы лучше погибнуть на месте…

И тут Рафи открыл самое важное.

— Нам со всей достоверностью известно, кто это сделал, — сказал он.

Гидеон молчал и ждал, когда Рафи доскажет до конца.

— Я покажу тебе фотографии, — продолжал тот.

— Нет, прошу тебя.

— Фотографии тех, кто еще нуждается в помощи. Кто взывает к правосудию.

— Не мне решать, кто прав, а кто виноват.

— Предоставь это мне.

— Ты тоже не можешь быть здесь судьей. Это не спортивный поединок.

Между тем Гидеон видел, что досье уже появилось на столе и из папки готовы посыпаться фотографии.

— Рано или поздно твое безразличие исчезнет, — сказал Рафи. — Лучше, чтобы это случилось пораньше. Тогда тебе не придется ни о чем сожалеть…