Анна упала вниз лицом в подушку. Сдавленно произнесла:
— Убирайтесь…
— Аня…
— Вон!!!
— По Москве долгое время ходили слухи об Анциферове, — помолчав, как ни в чем не бывало продолжил Газданов. — Но мне почему-то кажется, что они пустые. Я знаю Максима Модестовича, это очень умный и очень осторожный человек. Он не стал бы искать связи с такой женщиной, как ты.
— А ты, значит, ищешь? — Анна подняла голову, и из ее глаз на Газданова плеснуло ненавистью и отчаянием, столь сильными, что он отшатнулся. — Ты, стало быть, не боишься связи с такой женщиной? Браво, полковник, браво, поразительная смелость! Как это великолепно — «камелия» графиня Грешнева, которая до вас была в руках ВСЕГО ЛИШЬ у мужчин семьи Ахичевских! А вы не думали, полковник, с какой стати такая добропорядочная шлюха, как я, вдруг позволила вам нырнуть в ее альков?!
— Я думал об этом, — ровно ответил Газданов.
— Ах, вот как? Наверное, вы предположили, что я влюбилась с первого взгляда?! Что потеряла голову, сошла с ума?! В моем-то возрасте, с моим опытом!..
Газданов молчал. «Что я делаю, боже, что я делаю, что мелю…» — лихорадочно проносилось в голове Анны. Понимая, что разговор уже перешел все границы здравого смысла, что еще миг — и она, потеряв самообладание, выпалит в лицо этому человеку, что просто выполняет поручение Анциферова, что совершенно напрасно он вообразил себе ее влюбленность… К счастью, Газданов не произносил больше ни слова, и Анна колоссальным усилием воли смогла взять себя в руки.
— Господин полковник, прошу меня оставить, — прошептала она, отворачиваясь к стене. — Разговор этот бессмыслен, и наше с вами совместное пребывание также. Я повысила тон, о чем сожалею. Более нам видеться незачем.
Газданов встал. Анна повернулась лицом к стене и молча ждала, пока Сандро оденется. Когда же полковник вышел из комнаты, она уткнулась лицом в подушку. Слез не было.
На другой день Анна проснулась поздно, с больной головой, и почти весь день пролежала в постели, то тихо, без всхлипов, плача, то просто глядя в стену остановившимися глазами. Ближе к вечеру она с огромным трудом вытащила себя из постели, дошла до секретера и попыталась написать письмо Анциферову, излагая произошедшее минувшей ночью и прося освободить ее от неудавшегося задания. Три или четыре смятых листа бумаги были в сердцах брошены под стол, пока Анна не поняла, что написать что-то вразумительное ей не под силу. В чем она собралась признаваться Максиму Модестовичу? В том, что бездарно провалила его поручение? В том, что Газданов оказался прав и она — действительно никуда не годная куртизанка? В том, что она, как выяснилось, вовсе не является «уродом, лишенным всяких женских чувств»?! Осознав последнюю мысль, Анна бросилась на неубранную постель и разрыдалась так, что прибежала испуганная горничная.
— Охти, Анна Николаевна, мигрень разошлась?! За доктором спосылать?
— Даша, поди прочь… Нет… Принеси воды, подай соли… Надо в конце концов одеваться, уже темнеет… Что это такое у тебя?.. Откуда?
Последнее относилось к огромному букету белых орхидей в руках горничной.
— Только что принесли, Васька из цветочного на Тверской в приемной дожидается, спрашивает — может, ответ будет?..
Недоумевая, Анна взяла в руки букет, от которого ударил свежий, чуть горьковатый запах, на миг даже облегчивший головную боль. Зачем-то осмотрев цветы, она привычным движением достала глянцевую карточку цвета слоновой кости и прочла короткое, написанное от руки четким косым почерком: «Графиня, простите ли вы меня? Князь Сандро Газданов».
Коротко вздохнув, Анна протянула букет горничной.
— Отослать назад. Ответа не будет.
— Отослать?! — изумилась Даша, которая служила в этом доме пять лет, и ни разу на ее памяти многочисленные букеты, присланные хозяйке, не отправлялись обратно. Анна посмотрела на нее со всей строгостью, которую допускали заплаканные, покрасневшие глаза, и горничная удалилась, вздыхая и сокрушенно бормоча:
— Господи, да чего ж он, сердешный, натворил-то?.. И Ваське вот только и дела, что по Москве с букетами взад-вперед шастать, то туда несть, то обратно, будто дела настоящего нетути…
— Даша, хватит ворчать! — крикнула ей вслед Анна. — Возвращайся скорей и подавай одеваться!
— Едете куда-то, барыня?
— В театр.
Идея насчет театра пришла в голову Анны неожиданно: еще пять минут назад она мечтала только снова лечь в постель и остаться там до скончания времен. Но появление орхидей навело ее на мысль о том, что Сандро, получив цветы обратно, вполне может явиться сюда для выяснения отношений. Представив себя перед Газдановым зареванной, растрепанной, несчастной и полностью утратившей привычные жизненные установки, Анна чуть не лишилась чувств и, не дожидаясь горничной, кинулась за платьем. Скорее, прочь из дому, куда угодно, лишь бы только никто не мог застать ее в подобном виде! А в том, что она сможет достойно держаться на людях, графиня Грешнева не сомневалась.
Вечером Анна сидела в ложе Большого театра. Давали «Жизнь за царя», где Софья исполняла маленькую партию Ольги. Театр был уже полон, внизу, в проходе партера, ручейками разливаясь по рядам, бурлила река из фраков, белых манишек, вечерних платьев, шалей и бриллиантовых искр, жужжал хор голосов, слышались возгласы приветствий и комплиментов, галдела галерка: театральная Москва жила привычной жизнью.
Опера Глинки казалась Анне, любившей итальянцев и Чайковского, слишком тяжеловесной, пафосной и верноподданической, но выбирать не приходилось, да и слушать сестру она любила неизменно. Анне до сих пор не верилось, что Соня, малышка Соня, которая давным-давно в Грешневке повторяла, стоя у фортепьяно, музыкальные уроки старшей сестры и пела на все имение звонким и верным голоском «Luna rossa» и «Torn'a Surriento», — теперь одна из солисток Императорского театра и через несколько дней будет исполнять Татьяну. Неисповедимы пути господни, вздохнула Анна, автоматически раскланиваясь из ложи с Анциферовым, который шел по проходу в партере и мельком скользнул по ней глазами. Да начала спектакля уже несколько человек заглянули к ней в ложу, чтобы поцеловать руку, сделать дежурный комплимент и заверить, что «в нынешний же вторник — у ваших ног, графиня!» Все это оказывались знакомые мужчины, главным образом гвардейские офицеры, и Анна спокойно протягивала руку для поцелуя, улыбалась и обещала, что будет рада встрече. Когда дверь ложи за ее спиной скрипнула в очередной раз, она положила программку на малиновый бархат барьера, с привычной улыбкой обернулась… но протянутая для поцелуя рука застыла в воздухе: в дверях ложи стояли Владимир Черменский и Сандро Газданов.
Замешательство Анны длилось лишь долю секунды. Через мгновение ее рука была протянута Черменскому.
— Здравствуйте… господа. Так вы сегодня тоже в опере? Владимир Дмитрич, вы все-таки остались в Москве! И не заходите ко мне, как же вам не стыдно?
Владимир только улыбнулся, а Газданов так ловко перехватил руку графини, что вырвать ее у него было бы уж совсем дурным тоном. Анна, собрав всю волю, улыбнулась и ему:
— Добрый вечер, господин полковник.
Газданов молчал, не поднимая глаз. Черменский покосился на него, затем несколько смущенно взглянул на Анну, открыл было рот, но Анна продолжала с улыбкой спрашивать:
— Так вы пришли слушать нашу Соню, Владимир Дмитрич? Пойдете за кулисы в антракте?
— Нет, разумеется. Графиня…
— Как положение дел в имении? — мило болтала Анна, отчаянно надеясь, что сейчас вот-вот опустят занавес. — Вижу, что хорошо, иначе бы вы не вырвались на зиму в Первопрестольную. Читала ваш последний очерк в «Листке», о заводах в Новочеркасске, просто бесподобно! Даже я, которая ничего не понимает в этой ужасной красильной промышленности, была заинтригована! Почему вы не пробуете сочинять романы, Володя?
— Потому что не могу писать о том, чего не видел сам, — честно ответил Черменский и, не давая ей развить тему, быстро сказал: — Анна Николаевна, я, собственно, желал бы выяснить, что происходит.
— Что вы имеете в виду?
— Вообразите, вот этот осетинский жеребец, — Черменский не глядя кивнул в сторону Газданова, — явился ко мне на квартиру час назад и попросил в счет старой дружбы замолвить за него слово перед вами, поскольку я, понимаете ли, старый друг семьи, пользуюсь вашим расположением, и тому подобное. Но сколько я ни пытался выяснить, в чем, собственно, он провинился, этот абрек молчит! И я, как вы изволите видеть, нахожусь в глупейшем положении! С одной стороны, — действительно старая корпусная дружба, койки два года рядом в дортуаре, вольтижировка, общие «хвосты» по фортификации и так далее. С другой — как я могу о чем-то просить вас, не зная даже в чем дело?