— Нет, не злая, — помолчав и снова усаживаясь, неохотно ответила Марфа. — Даже иногда смеется.
Мартемьянов изумленно посмотрел на нее.
— Смеется?.. Чему ж?
— А как почнет вдруг вспоминать, как ваше степенство там, у Осетрова, с цыганкой на два голоса «Очи черные» исполнять изволили… Вспомнит — и хохочет! Да хорошо-то как пели, говорит! Прямо дуэт Аиды с Радамесом! Анна Николавна так и вскидывается, это слышамши! Ты, говорит, глупа до невозможности, Соня, тебе ни в коем случае нельзя туда возвращаться… — Марфа умолкла, заметив, что Мартемьянов с потемневшим лицом снова отвернулся к окну.
— Так что ж… она впрямь сюда не вернется боле? — хрипло спросил он.
— Ну вот, с чего вы взяли-то? Сами видите, вещей собирать мне не велено, и сама я тут сижу, приказу от барышень не было в Столешников перебираться… Значит, возвернется скоро.
— Это когда ж? Не говорила тебе?
— Не могу знать. Да вы и сами понимать должны, ей сейчас вашу личность битую наблюдать радости мало. Подождите, успокоится вовсе да и придет.
— Ты наверное знаешь? Черменский-то к ней не захаживал?
Мартемьянов задал этот вопрос не меняя тона, но Марфа внимательно посмотрела на него через стол. Подумав, ответила правду:
— Дважды захаживали, но не к ней, а к Анне Николавне. Софья Николавна их до себя не допущала.
— Она не допущала? Аль он сам не рвался?
— Не знаю! — вышла из себя Марфа. — Мне господа своих намереньев объяснять не обязаны! А уж вам тем более! Поели, ваше степенство? Чаю не желаете?! Ну и ступайте с богом из кухни, мне еще рубашки гладить! Могли б и про дела свои вспомнить, они у вас в сильном запустенье, должно, находятся! Шутка ли, почти сорок тыщ на цыган прошвырять! И то от них мальчишка на другой день прибёг, восемь тыщ принес, они их в снегу всем хором собирали! Нам, говорит, лишнего-то не нужно, мы люди честные, свою гордость имеем! До сих пор сердце останавливается, как вспомню! Идите прочь с глаз, до греха не доводите!
Мартемьянов покорно встал, шагнул было к двери, но остановился, не дойдя. Стоя у темной стены, спиной к Марфе, он негромко спросил:
— Что ж мне поделать-то теперь, Марфа?
— Схвати-ились… — фыркнула она. — Допрежь думать-то следовало, теперь чего?.. Только убытки считать да милости божьей ждать.
Мартемьянов молчал, все так же стоя лицом к стене, его огромная лохматая тень застыла в пятне света. Марфа неторопливо убрала со стола, задвинула в печь полупустой чугунок щей, вытащила из угла ворох рубашек, ожидающих глажки, бросила их поперек лавки, искоса взглянула на неподвижную фигуру. Вздохнув, сказала:
— Да ты не убивайся до времени, Федор Пантелеевич. Говорю — придет она. Я за тебя слово-то замолвлю, найду минутку нужную. Только и ты смотри, дураком не будь! Сразу в ноги падай да все на водку вали! Знаю я барышню-то, она зла подолгу не держит, не умеет. Братец ейный покойный, Сергей Николаич, не такое в Грешневке закатывали, на весь уезд страму было… так и то она с ним договориться опосля завсегда могла.
— Марфа, о чем ты… — глухо отозвался, не поворачиваясь, Мартемьянов. — Да я сутки у ней в ногах провалялся б, кабы помогло… Только что ж ты, не знаешь ее, Соню-то? Она придет — слова мне не скажет! Ни единого! Словно не было ничего, понимаешь?! Я вот этого пуще смерти боюсь! Как мне с ней говорить-то?! Какими словами каяться?! Она же только скажет: «Твой дом, твои деньги, ты всему этому хозяин, а я у тебя на содержании». И все!
— Да ведь так оно и есть, Федор Пантелеевич… — осторожно напомнила Марфа.
— И что ж с того-то?! — Федор ударил обоими кулаками по стене так, что затрещали бревна и сверху посыпалась труха. — Я разве этого хотел?! Ты вспомни, сколь разов я ее замуж звал! Всему бы хозяйка была: и дому, и капиталу, и мне со всеми моими потрохами! Не идет ведь! Денег почти не берет! Вон цельная пачка с осени в комоде нетронутая лежит, на что вы с ней живете-то, не пойму?! Ни одной цацки не надела, что я дарил, аметисты грошовые носит, что сестрица на день Ангела пожаловала! И кабы назло мне делала, характер показывала, так нет! Нет же, вижу я! Да рази ж содержанки такие бывают?! Грешневку — и ту продавать вздумала! Ничего она мне не скажет, ни браниться не будет, ни кричать, ни плакать! И как мне такое терпеть-то?!
Марфа молчала. Когда Мартемьянов тоже умолк, тяжело дыша, она сурово произнесла:
— Грех твой, Федор Пантелеевич. Ты ее обманом взял, за то и платишь теперь. Все по справедливости.
— Не хотел я такого, Марфа…
— А по-другому у тебя и вовсе ничего не вышло бы. Поехала б она с тобой тогда из Ярославля, как же, держи карман шире… И что теперь мучиться, когда дело сделано и не поправишь?.. Да хватит тебе стенку-то держать, Федор Пантелеевич, не обвалится небось, сядь…
Мартемьянов, который все еще стоял, уперевшись кулаками в стену, хмуро усмехнулся и вернулся за стол. Марфа подошла, села рядом. Не глядя, погладила его по плечу, вздохнула:
— Будет, будет, Федор Пантелеевич… Коли получится, уговорю Софью-то Николавну, авось покричит на тебя малость, коль тебе без этого свет не мил. Эх, меня б попросил!.. Уж мало б не показалось, свету бы белого не взвидел, на том крест поцелую!
— Да уж твою-то голосину знаю я… Труба ерихонская, — пробурчал Федор. — Несчастный твой мужик будет…
— Оченно вы мне нужны, племя непутевое… — фыркнула Марфа, поднимаясь и решительно бухая на плиту черный от копоти утюг. — Ступай спать, Федор Пантелеевич, не мешай работать, у меня дела еще много. Авось я за ночь и придумаю чего умного. Ступай с богом.
Федор ушел. Марфа еще долго стояла у окна, ожидая, пока нагреется утюг, и бездумно глядя на то, как желтый свет лампы, пробиваясь сквозь переплеты окна, ложится ровными квадратами на голубой снег в палисаднике. Затем она сняла утюг с плиты, развернула на столе рубашку и привычно принялась за работу.
Софья вернулась в дом в Богословском переулке через десять дней. Это вполне можно было сделать и раньше: ссадины на лице зажили, превратившись в чуть заметные царапины, лихорадка от умелого и бережного ухода быстро прошла. Но молодой женщине до безумия не хотелось подниматься с постели и покидать дом сестры. Сначала ей казалось, что это вызвано нежеланием возвращаться к Федору, но вскоре Софья поняла, что ни злости, ни обиды, ни отвращения к нему она не чувствует, сама не зная почему. Марфа, прибегая каждый день в Столешников, основательно усаживалась у Софьиной постели и принималась вдохновенно, на все лады проклинать Мартемьянова, убеждая барышню бросить к чертовой матери «этого каторжника и изверга безграмотного» и уехать в Ярославль или, по крайней мере, вернувшись в Богословский, закатить грандиознейший скандал.
— Вы меня, конечно, Софья Николаевна, и не послушать можете, потому ваше дело господское, а я дура неученая, но только уж больно много вы ему спущаете, вот что я вам скажу! Сорок тыщ по ветру кинуто! Цельный ресторан разнес в осколочки, ни единого небитого окошка не оставил, цыган да девок до смерти перепужал! Позорище на всю Москву, ажник в газетах пропечатали! Премьеру вам спортил, а уж какая форменная Татьяна-то была, куда этой корове Нравиной! В такую свару вас втянул, лихорадку через него, варнака, схватили! А вы вернетесь и молчать ему станете, точно жена венчаная! Да ведь и не всякая жена так-то будет! Ух, уж я б на вашем месте…
— Марфа, оставь… — отмахивалась Софья. — Какой с него спрос, он другим не будет.
— Не будет, покуда ему с рук все сходит! Ну что вам, в тягость крик поднять? В опере своей уж как голосите, стекла дрожат, а в собственном дому боитесь!
— Это его дом, а не мой.
— Соня, Марфа права, — подавала голос Анна. — Только нужно не скандалить попусту — много чести! — а просто уходить от этого человека. Ты сама теперь видишь, к чему жизнь с ним привела.
— К чему, Аня?.. Просто недоразумение… Я сама виновата, не стоило и ехать в этот ресторан.
— Честное слово, складывается впечатление, что ты влюблена в него до полусмерти! — сердилась Анна. — Да как же можно так относиться к себе?!
— Аня, оставь. Я все решу сама, — коротко говорила она, и Анна, глядя в бледное, замкнутое лицо сестры, неохотно умолкала.
Софья знала, что Черменский постоянно приходил сюда, чтобы узнать о ее здоровье, но ни разу не вышла к нему, хотя Анна и намекала, что это вполне возможно. День за днем, лежа в постели, еще чувствуя слабость после лихорадки, она вспоминала ту ночь, когда очертя голову кинулась в мужскую драку, вспоминала страшный удар о стену, боль в щеке, проехавшейся по осколкам… и такие знакомые, сильные, горячие руки, голос, серые глаза… Как все это было близко… Он обнимал ее за плечи, стирал с лица кровь, говорил, что любит… что же она отвечала? Софья промучилась несколько дней, стараясь вспомнить собственные слова, но из памяти словно выстригли кусок, и, хоть убей, не вспоминалось ничего. А вместо этого стояло перед глазами бледное, красивое лицо девушки с кудрявыми остриженными волосами. Его любовница… При мысли об этом у Софьи болезненно сжималось сердце, хотя она не уставала убеждать себя, что сей факт естественен закономерен, вполне позволителен и даже извинителен. Анна не раз говорила ей с брезгливой улыбкой, что все мужчины — животные, которые без плотской любви не могут прожить и недели. Марфа утверждала то же самое, но с весьма довольным видом. Федор на осторожные Софьины вопросы по этому поводу пожимал плечами и отвечал, что хоть и свинство, а куда ж деваться, коли мужиком родился — надо… Значит, так оно и есть, думала Софья, откинувшись на подушку и глядя на то, как солнечный луч лениво перебирается с занавески на сугроб в палисаднике. Ни один мужчина без этого не может, стало быть, в чем вина Владимира? И ей ли, господи, ей ли упрекать его?! Тут же глаза становились горячими, слезы лились ручьем, и Софья торопливо утыкалась в подушку, чтобы сестра не услышала всхлипываний. В памяти снова возникали картины недавних событий: разгромленный зал ресторана с выбитыми окнами и усеянным осколками полом, пьяный Федор в разорванной рубахе, в упор глядящий на нее мрачными, бешеными от водки глазами, цыганка, певшая «Очи черные»… и она сама, Софья, среди всего этого безобразия. А драка, а грохот посуды, визг проституток?.. Ужас… Зачем понадобилось бросаться в эту кутерьму, слава богу, что хоть не убили сгоряча… Что теперь Владимир думает о ней? Падшая, грязная женщина, купеческая содержанка, бегающая за своим торгашом по ресторанам, насильно утаскивающая его от цыган и уличных девиц, бросающаяся разнимать мужские драки… Графиня Грешнева! Певица, актриса, подающая надежды сопрано Императорского театра!.. Как стыдно, господи, думала Софья, вжимаясь пылающим лицом в подушку, и ведь ни в чем не виновата, а противна самой себе так, словно оказалась прилюдно вывалянной в грязи, до сих пор тошнота подступает к горлу… И любовница Владимира тоже была там, и видела это все… Господи, за что?! И зачем Владимир сейчас приезжает справляться о ее здоровье, и как это допускает стриженая девушка в мужском макинтоше, так презрительно тогда смотревая на Софью своими черными бесстрашными глазами? Возможно, они с Владимиром близки уже давно, возможно, он вскоре женится на ней, ведь видно, что девушка одного с ним круга, образована, умна… несмотря на обрезанные волосы, но сейчас же многие так ходят: нигилизм, убеждения… Какая, впрочем, разница.