— Вы все знаете? Вам рассказал мистер Морленд?
— Да, и уверил меня, что вы сами стали жертвой обмана. Но почему вы сами не сказали мне об этом тогда же? Вы оскорбились и гордо отвернулись от меня, не объяснив ничего. Почему вы не оправдывались?
— А если бы я стал оправдываться, вы поверили бы мне?
— Вам? Да!
Зигварт с облегчением вздохнул.
— Благодарю вас, графиня!
Она опустилась на скамью, и на этот раз Герман сел рядом, не ожидая приглашения. Липа простирала над ними свои густые ветки. Старое могучее дерево возвышалось среди темных елей и сосен, выросших гораздо позже него. Оно одно простояло здесь несколько столетий и видело еще те времена, когда Равенсберги были здесь сильным, возбуждавшим почтение родом, которому все кругом было подвластно.
— Вы приняли предложение моего отца и поедете с ним, когда он вернется в Америку? — спросила Алиса.
— Вероятно, но я попросил его дать мне время обдумать предложение до его отъезда.
— Обдумать предложение? Вас не удовлетворяют предложенные вам условия?
— Напротив, они превзошли мои ожидания, но это предложение ставит меня перед тяжелым выбором: или будущее, или родина!
— О, он не покажется вам таким тяжелым, когда вы узнаете нашу страну. У нас жизнь гораздо разнообразнее и активнее здешней и быстрее выносит на поверхность. Она катится свободно и вольно, и вы скоро забудете свою родину.
— Никогда! — страстно воскликнул Зигварт. — Если я когда-нибудь вынужден буду расстаться с родиной, то лучшие прожитые годы останутся здесь. Я это знаю, где моя работа, там и моя жизнь, я всегда останусь чужим в чужой стране, но ей будет принадлежать моя сила, мое творчество… и это кажется мне изменой, как… — Он резко оборвал свою речь. — Простите меня, графиня! Вы не поймете меня. Это нечто, вошедшее в плоть и кровь. Вы также выбирали, когда отказывались от своей родины, но у вас другие обстоятельства.
Пораженная Алиса молчала. Она обладала гордостью американки, считающей свою нацию первой в мире, и эта гордость иногда доходила до высокомерия, и все-таки она ни минуты не колебалась, когда ей предложили немецкую графскую корону. В эту минуту ей показалось, что следовало бы стыдиться этого.
— Мой отец считает очень важным заручиться таким талантом, как вы, — сказала она. — Он очень рассчитывает на ваше согласие, и если введет вас в наше общество, то успех вам обеспечен. Здесь вам пришлось бы ждать и завоевывать в продолжение нескольких лет то, что там уже ожидает вас.
— Это не пугает того, кто серьезно относится к себе и к своей работе! — горячо воскликнул Герман. — Настоящий великий труд всегда борьба, в которой можно победить только упорной, настойчивой работой. Конечно, бывают часы уныния и сомнения, когда перестаешь верить в себя и свою силу, когда готов от всего отказаться, но потом в душе снова пробуждается прежнее упорство, подсказывающее: «Ты можешь, ты хочешь! Стремись вперед!» Тогда снова начинается борьба за жизнь.
Зигварт говорил так увлеченно, что, глядя на него, чувствовалось, как он сам переживал все, что так бурно и, пожалуй, бессознательно вырывалось из его души. Он говорил о собственной борьбе, о собственных страданиях.
Алиса слушала, словно он говорил с ней на незнакомом языке, но его слова находили в ее душе отклик. Для ее отца работа была лишь средством достижения цели, дорогой к богатству, и он достиг своей цели холодным расчетом, спокойным и неустанным стремлением вперед. Он не знал вдохновения работы, но его дочь почувствовала теперь, что есть другие цели, кроме богатства и видного положения, нечто лучшее, высшее, чего она не знала.
— А вы создали что-нибудь, что может вас выдвинуть? — спросила она.
Этот вопрос отрезвил Зигварта, он понял, как далеко зашел. Он хотел смолчать, но темные глаза, с напряженным вниманием устремленные на него, требовали ответа.
— По крайней мере, хотелось создать, — невольно вырвалось у него.
— Мой отец знает об этом?
— Нет, он знает только, что я жду какого-то решения, и позволил отсрочить мой ответ. Вопрос должен скоро решиться. Если решение будет не в мою пользу, я брошу здесь все и начну новую жизнь в Америке, и мистер Морленд убедится, что не ошибся в выборе. Не надо отказываться от счастья, даже если оно приходит не оттуда, откуда мы его ожидали. Иначе это призрачное существо исчезнет навсегда.
Он взглянул на вершину старой липы, словно искал там это «призрачное существо». Лучи заходящего солнца еще золотили густую зеленую листву. Вокруг цветущих ветвей, то поднимаясь, то опускаясь, жужжали пчелы, и это жужжание и легкий шорох листвы одни нарушали тишину, звуча, как отдаленная мелодия, как песня, слова которой непонятны, но которая напоминает человеку что-то давно-давно прошедшее.
Сидевшие на скамье впервые в жизни услышали эту мелодию. Зигварт был слишком хорошо знаком с суровой действительностью, неприветливо встретившей его, а Алиса, которую счастье осыпало всеми своими дарами, была незнакома с мечтами и стремлениями юности, дорожащей лишь тем, что неисполнимо. И оба прислушивались к однообразному жужжанию и шороху, звучавшими для них так таинственно, словно в них крылось обещание чего-то неведомого.
— Счастье, — медленно повторила Алиса, — о нем так часто слышишь, но никогда его не видишь. Вы верите в него?
— Да, верю, хотя оно вспыхивает и исчезает как молния. Оно каждому является в особом виде, но мне уже довелось заглянуть ему в лицо. Помните тот день, когда мы с вами впервые встретились? Я говорил вам о своей утренней прогулке на глетчеры, о волшебных минутах, которые пережил там, наверху. Это было счастье.
— Может быть.
На лице Алисы появилось мечтательное выражение.
Она попыталась вспомнить тот проведенный в горах час, когда у горного озера цвела и благоухала весна, а наверху грохотала лавина. Казалось, озеро скрывало в себе какую-то тайну, но было ли это мгновение счастьем? С того времени прошло всего два года, и пережитые минуты казались такими далекими-далекими, таинственное чудо не всплыло со дна озера на свет Божий, но сегодня возле Алисы теплыми, глубокими нотками звучал тот же голос.
— Я и здесь испытал счастье в долгие, одинокие, зимние ночи — произнес Зигварт. — Я был изгнанником, заживо погребенным в этой глуши, но работал с великой, светлой надеждой в сердце над произведением, в которое вкладывал всю свою душу. И настоящая минута, когда я стою перед вами, оправданный и возрожденный, — тоже счастье. Часто, когда меня оскорбляли этим позорным подозрением, я изо всех сил стискивал зубы, и все мое существо кипело яростью и гневом против тех, кто осуждал меня, не выслушав, но когда в прошлый раз вы, графиня, отвернулись от меня и окинули меня презрительным взглядом, мне было страшно больно.
Алиса нежно взглянула на него и с тихими словами «И мне тоже» — протянула ему руку.
Герман не сказал ни слова, но крепко сжал ее в своей. На несколько минут воцарилось молчание.
Солнце уже близилось к закату, спускаясь к горизонту громадным раскаленным шаром. Светлое небо постепенно темнело, окрашиваясь в розовые тона. Жужжание и шорох в листве становились все тише и тише и, когда погасли последние лучи, совсем стихли. Одуряющий запах цветущих лип стал еще сильнее. Он обвевал обоих молодых людей, и они замечтались о великом, бесконечном счастье, которое когда-нибудь должно появиться, но которого еще никто не видел. Оно стояло у них за плечами, еще невидимое и неосязаемое, но они чувствовали его близость.
Однако очарование рассеялось, и молодые люди очнулись от мечтаний. Зигварт быстро выпустил руку, которую продолжал держать в своей руке, и, встав со скамейки, глухо проговорил:
— Простите, графиня, я забыл, что меня ждут дома. Уже поздно, мне пора.
— Мне также. Слуга ждет меня внизу. Прощайте!
— Прощайте!
Зигварт повернулся и ушел, даже не предложив проводить ее, точно спасаясь бегством. Алиса осталась одна и долго смотрела большими, неподвижными глазами на окружавшую ее картину. Последний отблеск вечерней зари угас, и первые тени сумерек окутали возвышенность.
Счастье! Алиса Равенсберг никогда не знала его, но до этой минуты и не чувствовала его отсутствия. Теперь ей показалось, что счастье пронеслось мимо, задев ее своим крылом, и уже никогда больше не вернется.
Глава 10