Если мне суждено умереть этой ночью,
Тогда вспомни с любовью о том,
Что сделали для тебя эти застывшие теперь руки
И о чем шептали тебе эти замершие ныне уста.
Вспомни все то, ради чего столько исходили мои ноги,
Мою страстную любовь и мою гордость.
И все мои заблуждения, несомненно, будут забыты,
И будет мне все прощено в эту ночь!
Смерть ждет меня нынешней ночью,
Мне уже издали чудится ее приближенье,
И туман могилы застилает мою путеводную звезду.
Вспоминай обо мне с чувством снисхождения.
Я устала…
Мои изможденные ноги истерзаны колючими растениями на пути.
Злые люди заставляли мое сердце не раз обливаться кровью…
Когда же сон без сновидений станет моим уделом,
Мне уже не нужны будут те ласки, которых я так жажду теперь.
Она остановилась, по-видимому скорее из-за того, что на бумаге уже не оставалось места, нежели из-за какой-либо иной причины. Затем, не давая себе труда перечитать написанное, она спрятала пропуск на груди и погрузилась в глубокую задумчивость.
Десять минут спустя вернулся Яньи и бесшумно подполз к ней, точно огромная змея в человеческом образе. При этом желтое лицо готтентота было покрыто дождевыми каплями.
— Ну, — шепотом спросила Джесс, глядя на него с чувством отвращения, — покончил ты с ним?
— Нет, мисси, нет. Баас Фрэнк только что вернулся в свою палатку. Он все время толковал о чем-то со священником — кажется, что-то насчет Бесси, а что именно — неизвестно. Я находился вблизи, но он говорил очень тихо и я мог уловить только ее имя.
— Все ли буры разошлись?
— Все, мисси, за исключением часовых.
— Охраняется ли часовыми палатка бааса Фрэнка?
— Нет, мисси, там никого нет.
— Который час, Яньи?
— Около трех с половиной часов после заката (половина десятого).
— Подожди еще с полчаса и затем отправляйся снова.
Некоторое время они просидели молча, не глядя друг на друга и погрузившись оба в собственные мысли. Наконец Яньи нарушил тишину, вытащив из-за пояса нож с белой рукояткой и принявшись оттачивать клинок о кусок кожи.
Звук этот болезненно отозвался в сердце Джесс.
— Спрячь нож, — промолвила она, — он уже и так достаточно острый.
Яньи повиновался, слегка оскалив зубы, после чего вновь томительно потянулось время.
— А теперь, — глухо произнесла она, как бы борясь со спазмами в горле, — тебе пора идти!
Готтентотом овладело некоторое беспокойство, но все же он проговорил:
— Мисси, вы должны идти вместе со мной!
— Идти, идти с тобой? — переспросила Джесс, невольно отстранившись от него. — Зачем?
— Потому что дух старой англичанки будет стоять у меня за спиной, если я отправлюсь один.
— Как ты глуп! — воскликнула она в гневе, но спохватившись, проговорила. — Брось эти глупости, Яньи, вспомни об отце и матери и будь мужчиной!
— Я не боюсь, — отвечал он угрюмо, — и я убью его, как подобает мужчине, но что поделаешь, коли приходится бороться с духом старой англичанки? Если я воткну в нее нож, она сделает гримасу, а затем из раны вырвется огонь. Я не пойду без вас, мисси.
— Ты должен идти! — дико закричала она. — И ты пойдешь!
— Нет, мисси, один я не пойду, — стоял он на своем.
Джесс взглянула на него и поняла, что спорить с ним бесполезно. Он делался все более и более угрюмым, а известно, что легче иметь дело с самым упрямым на свете ослом, нежели с упрямым готтентотом. Ей оставалось одно из двух: или совсем отказаться от замысла, или же идти с этим человеком. Ну что ж, так или иначе она все равно будет одинаково виновна. И наконец, теперь она уже была бы не в состоянии выдумать что-либо новое, до такой степени мысли ее были истощены.
— Хорошо, — согласилась она, — я пойду с тобой, Яньи.
— Вот и прекрасно, мисси, теперь у нас все пойдет гладко. Вы своим присутствием задержите дух умершей англичанки, а я в это время убью бааса Фрэнка. Но прежде всего необходимо, чтобы он крепко уснул.
Тихо, с величайшими предосторожностями они еще раз спустились вниз. Огонь в сарае уже потух, воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь мерным звуком шагов часовых. Но заговорщиков влекло вовсе не к сараю, его они оставили слева от себя и направились ко входу в аллею. Дойдя до нее, они остановились неподалеку от палатки, после чего Яньи отправился на разведку. Вскоре он вернулся с известием, что буры, находившиеся при повозке, уснули, но что Мюллер все еще продолжает сидеть в палатке, погруженный в собственные мысли. Внутри палатки светился огонь, отчего падавшая от Фрэнка Мюллера тень особенно ясно выделялась на матовом фоне сырого полотна. Он сидел в своей излюбленной позе, положив руки на колени и устремив взгляд в пространство, и, видимо, был погружен в глубокие думы. Он мечтал о выпавшем на его долю счастье, обо всем, что ему пришлось перенести и что ему еще сулит впереди счастье. Его рука была полна козырей, и он сознавал, что игра выиграна. Он торжествовал, а между тем над ним тяготело проклятие, которое разрушает все наши надежды в самый момент начала их осуществления. Весьма часто семя разрушения таится в надеждах добрых, ни в чем не повинных людей, а еще чаще это бывает со злыми. Невольно эта мысль пришла ему в голову. Ему почему-то вспомнились слова, сказанные старым убежденным генералом: «Я верю, что Бог существует, и твердо убежден, что Он полагает пределы действиям человека на земле. Если человек преступает эти пределы — Бог поражает его».
А что если этот выживший из ума старик окажется в конце концов прав? Что если и в самом деле есть на свете Бог, Который поразит его в эту же ночь и переселит его душу в место вечной печали и воздыханий. При этой мысли в сердце Фрэнка Мюллера зашевелились все прежние опасения, и он невольно вздрогнул от ужаса, что ясно отразилось и на полотне.
Затем, встав с места, он в сердцах сбросил платье и, уменьшив, но не загасив полностью огонь в парафиновой лампе грубой работы, бросился на походную кровать, которая заскрипела и застонала под ним, точно почувствовав боль.
Несколько мгновений спустя наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь шумом дождевых капель, падавших с деревьев на полотно. Стояла угнетающая душу ночь, способная поколебать и расстроить самые крепкие нервы, а тем более нервы девушки, у которой было разбито сердце и которая страдала нравственно и физически. Невообразимо медленно тянулось время, и при всяком шелесте листьев или звуке падающей капли ее совесть пробуждалась, и она трепетала от ужаса. Но она сдерживала себя исключительно силой воли. Она решилась выдержать все до конца. Наверное, он уже уснул!
Они подкрались к палатке и стали внимательно прислушиваться. Да, он уснул. Дыхание его сделалось ровным, как у ребенка.
Джесс повернулась к своему собеседнику и дотронулась до его плеча. Яньи не пошевельнулся, но она чувствовала, что рука его дрожит.
— Пора, — шепнула она.
Он отшатнулся от нее. Было очевидно, что слишком долгое ожидание лишило его мужества.
— Будь мужчиной, — прошептала она вновь до того тихо, что звук ее голоса едва достиг слуха Яньи, хотя своими губами она почти касалась его уха, — ступай и помни, что ты не можешь промахнуться!
Наконец она услышала, как он вытащил из-за пояса нож, а в следующую минуту скрылся в темноте. Немного погодя она увидела луч света, вырвавшийся из отверстия палатки наружу, и потом сообразила, что готтентот находится уже у самого входа в палатку. Тут она отвернулась и заткнула пальцами уши. Но несмотря на это, она ясно видела на полотне, как длинная тень медленно пробиралась к изголовью.
Она закрыла глаза и с замирающим сердцем ожидала развязки, ибо была не в силах даже пошевельнуться. Наконец по происшествии пяти минут, а быть может, и минуты, — ибо она совершенно потеряла счет времени, — Джесс почувствовала, что кто-то дотронулся до ее плеча. Это был Яньи.
— Ну что, кончено? — шепотом спросила она.
Он отрицательно помотал головой и отвел ее в сторону, причем она нечаянно задела за одну из веревок, поддерживающих палатку, отчего последняя слегка покачнулась.