— О Милосердный Боже, прости мне! Прости мне! — в отчаянии стонала она, лежа на камнях. — Бесси, я согрешила против тебя, но вместе с тем и искупила свой грех. Я сделала это ради тебя, милая Бесси, а никак не ради себя. Ты выйдешь теперь замуж за Джона и никогда, никогда не узнаешь, что я для тебя сделала. Я скоро умру, я уже чувствую, что умираю. О, если бы мне удалось еще раз перед смертью взглянуть на его дорогое лицо!
Луна осветила скалу, остававшуюся до сих пор в тени. Луч месяца проник сквозь небольшое отверстие в пещеру и остановился на лице Джона, спящего в двух шагах от нее. Молитва была услышана: возле нее покоился ее милый! Сперва она смутилась, а затем с радостью, но в то же время и с некоторым сомнением взглянула на него. Неужели он умер? Она подползла к нему на четвереньках и стала внимательно прислушиваться, желая убедиться, дышит ли он, все еще не веря, чтобы это был именно он, а не пустой бред ее больного воображения. Наконец она расслышала медленное, но ровное дыхание человека, спящего глубоким сном.
Не разбудить ли его? Зачем? Затем, чтобы рассказать ему об убийстве и потом умереть у него на глазах? Ибо она чувствовала, что ей недолго, очень недолго осталось жить. Нет, тысячу раз нет!
Она вынула хранившийся на груди пропуск, на обороте которого пропела свою лебединую песнь, и вложила его в руки Джона. Пусть за нее говорит письмо. Затем она склонилась над ним и с бесконечной нежностью стала глядеть на его милые черты, олицетворяя собой живой образ глубокой и безнадежной любви. И в то же время она чувствовала, что постепенно холодеет.
Луч месяца погас и скрыл от ее затуманенного взгляда лицо Джона. Тогда она прижалась к нему губами и принялась безумно его целовать.
И вот наступил конец. В ее глазах блеснула молния, до слуха как бы донесся рев тысячи морей. Голова Джесс тихо, тихо опустилась на грудь Джона, и ее не стало. Душа ее перешла в иной мир, в тот мир, где царит вечная жизнь и свобода, а быть может, и погрузилась в вечный, непробудный сон.
Бедная Джесс! Вот что готовила ей любовь и вот где обрела она свое брачное ложе!
Она умерла и унесла с собой в могилу великую тайну своей искупительной жертвы, а ночной ветер, бушуя между скал, пропел ей вечную память! Здесь она впервые ощутила в сердце любовь и здесь же навеки смежила очи!
Она могла бы составить себе имя и в то же время остаться доброй и прекрасной женщиной. Она могла бы даже быть счастлива. Но рок сулил ей иное. Женщины, подобные ей, редко бывают счастливы на этом свете. Никогда не следует ставить на карту все свое благополучие!
А теперь ее страдания кончились.
Вспоминайте о ней с чувством снисхождения, и да мир будет ее праху!
Забрезжил рассвет, а Джон с телом любимой женщины на груди спал глубоким сном.
Уже и день наступил, и вся окружающая природа проснулась к обыденной жизни, а Джон все еще находился в забытьи.
Лучи солнца проникли в пещеру и осветили мертвенно-бледное лицо и распущенные волосы несчастной девушки, а также могучую грудь спящего человека. Старый павиан заглянул в пещеру, но не выказал никакого удивления, а лишь одно негодование при виде нарушения его державных прав на жилище. Да, вся природа проснулась и ничуть не казалась озабоченной или смущенной из-за того, что Джесс умерла.
Так уже ведется исстари.
Наконец проснулся и Джон. Он потянулся, зевнул и лишь теперь почувствовал на своей груди тяжесть. Сперва он не мог ничего разобрать, но затем ему вдруг что-то почудилось.
Есть вещи на свете, в которые лучше всего стараться никогда не проникать, и к их числу относится горе мужчины.
Счастлив был Джон, что не потерял рассудка в этот ужасный миг печали. Но он твердо выдержал испытание, которое, однако, оставило неизгладимую печать на всей его последующей жизни.
Прошло два часа, и с горы, шатаясь, начала спускаться по направлению к Муифонтейну какая-то тощая и бледная фигура, державшая что-то на руках. Всюду сновали и суетились люди. Буры сходились кучками и о чем-то оживленно толковали между собой. Заметив Джона, они бросились к нему с целью взглянуть на его ношу. Увидав ее, они молча расступились и дали ему дорогу. С минуту Джон стоял в нерешительности, не зная, куда идти, так как дома больше не существовало, и повернул в сарай, где и положил дорогую ношу на скамейку, на которой накануне восседал Фрэнк Мюллер в качестве неумолимого судьи невиновного человека.