Альма-Мари Валери - Единорог и три короны

Некоторое время она с нежностью взирала на него: мысль о ее браке с Филиппом так воодушевляла его! Но разве можно объяснить ему, что она — принцесса Савойская?

— Даже в таком случае, — решительным тоном ответила она, — это невозможно.

— Тогда скажите, может быть, у вас есть какие-то особые причины питать к нему неприязнь? Он причинил вам зло?

Она опустила голову:

— В самом деле, в прошлом мы немного ссорились…

— И в чем была причина? — явно обеспокоенно спросил маркиз.

Она решила пощадить старика:

— Не волнуйтесь, ничего особенного. Но я не могу выйти замуж. Я нахожусь на службе у короля.

— Но это же не навсегда.

— Возможно, навсегда.

Маркиз почувствовал, что настаивать дальше просто неприлично.

— Что ж, тем хуже! — философски заметил он. — Но, каким бы ни было ваше решение, знайте, что оно нисколько не умалит моей привязанности к вам, и ворота моего замка всегда широко открыты для вас.

— Спасибо.

— Возьмите, — произнес он, срывая и протягивая ей розу. — Я никогда не рву роз, но для вас можно сделать маленькое исключение! И в доказательство, что вы не держите на меня сердца за мою нескромность, я прошу вас, окажите мне милость и называйте меня по имени.

— А как ваше имя?

— Паламед. — И, ведя Камиллу к цветущему кусту, он совершенно бесстрастно принялся рассказывать ей о розах, словно их предыдущей беседы не было и в помине.

Вернувшись из своей поездки, Филипп нашел их склонившимися над цветком и внимательно разглядывавшими тончайший замысловатый рисунок его лепестков.

— Вижу, вы нашли занятие, равно увлекшее вас обоих, — радостно воскликнул он. — Если только, конечно, вы не составляете заговора…

— Тебе удалось наставить этого человека на правильный путь?

— Да, мне кажется, я сумел внушить ему надлежащие чувства. Он вынужден был признать, что перешел границы допустимого.

— Благодарю тебя. Ты всегда прекрасно справлялся с подобными делами. Признаюсь вам, я ненавижу решать такого рода вопросы, — доверительно обратился Пери-Бреснель к Камилле. — К счастью, мое состояние позволяет мне жить, не касаясь их, даже если мои арендаторы меня обкрадывают. Есть столько приятных занятий! У меня мой сад, музыка…

— А вы еще и музыкант?

— Немного. Я играю на флейте, но как любитель.

— Но это же чудесно! Мне бы очень хотелось вас послушать.

— Что ж, один из моих соседей разделяет мое пристрастие к музыке и раз в неделю наведывается ко мне со своей скрипкой. С ним вместе приходит его дочь, она играет на клавесине, на котором некогда играла моя супруга. Они будут здесь как раз завтра вечером: если вам угодно послушать наше скромное трио…

— Завтра мы уезжаем, — отрезал Филипп. — К несчастью, нам необходимо вернуться в Турин.

— Уже? — разочарованно воскликнула Камилла.

— Да. Скажите лучше мне, — сказал шевалье, обнимая за плечи Камиллу и дядю и увлекая их из сада, — о чем это вы здесь без меня беседовали? Я очень любопытен и хотел бы все знать.

— Разумеется, мы говорили о вас!

Филипп поморщился:

— Плохое или хорошее?

— О, только плохое, — лукаво ответила Камилла, разражаясь звонким смехом.

Они вернулись в замок и расположились в удобных глубоких креслах в большой гостиной; разговор зашел о музыке, они принялись сравнивать достоинства и недостатки немецких и итальянских композиторов. По просьбе Камиллы маркиз исполнил несколько пьес на флейте; но внезапно вспомнил, что его вчерашняя партия с Филиппом была всего лишь отложена, и настоял, чтобы племянник вернулся за шахматную доску.

— У меня просто превосходная позиция, — улыбаясь, произнес он, — и я уверен, что выиграю.

— Но, быть может, Камилла предпочтет иное занятие?

— Нет, нет, — ответила она. — Я понаблюдаю за игрой, это даст мне возможность немного поучиться, ибо я очень плохой игрок.

Она уселась на низенькое креслице неподалеку от игроков, которые вели дружелюбное, но беспощадное сражение. Она задумчиво наблюдала за ними, с интересом следя, как разворачиваются события на шахматной доске. Понемногу внимание ее переключилось на шевалье. Тот был полностью погружен в обдумывание шахматных ходов, поэтому она могла сколько угодно наблюдать за ним, не рискуя оказаться замеченной.

Она думала о том, что рассказал ей маркиз, и пыталась представить себе маленького Филиппа, мятежного и ранимого. Он не признавал никакого порядка, сказал Пери-Бреснель, чем несказанно удивил девушку: для нее офицер являл собой живое воплощение суровой военной дисциплины. Он преобразился, когда маркиза подарила ему свою материнскую любовь; быть может, старый дворянин был прав, утверждая, что любовь поистине творит чудеса!

Сама того не желая, она была глубоко взволнована словами маркиза. Она изучала лицо Филиппа, его тонкие и мужественные черты; ее взгляд задержался на твердо очерченных и чувственные губах, выдававших бурный темперамент шевалье. Неужели д’Амбремон, столь уверенный с виду, в душе страдал от одиночества? Он, всегда такой надменный и властный, неужели он в отчаянии искал и не мог найти любовь?

Именно в этот миг девушку охватило неодолимое желание обнять его, крепко прижаться к нему и осыпать его самыми нежными ласками. Любовь к этому восхитительному мужчине шквальной волной захлестнула ее и понесла по своему океану. Только сейчас она поняла, что безумно влюблена в этого человека.

Словно угадав, что происходит в ее душе, Филипп устремил на нее свой уверенный взор, и, несколько секунд взоры их слились в едином пылком сверкающем чувстве.

— Я выиграл! — воскликнул Пери-Бреснель.

Очарование мига было разрушено. Камилла поздравила победителя.

— Браво, Паламед! — радостно произнесла она, хотя сердце ее все еще продолжало отчаянно колотиться.

— О, не стоит меня переоценивать, у меня просто больше практики, чем у племянника, вот и все, — тоном ложной скромности ответил маркиз.

Не отрывая взора от девушки, Филипп медленно приблизился к ней:

— Не будет ли вам угодно немного прогуляться по парку в моем обществе?

Она не успела ответить. В гостиную вошла служанка и доложила, что стол будет накрыт через полчаса.

— Вам придется отправиться на прогулку после ужина, — сказал Пери-Бреснель, — а теперь пора идти переодеваться.

Шевалье не стал возражать. Он знал, что вечерняя трапеза для дяди — своего рода священный ритуал, и, хотя он испытывал мучительнейшую потребность остаться наедине с Камиллой, он тем не менее направился к себе в комнату и занялся туалетом.

Когда д’Амбремон спустился вниз, дядя, уже переодевшийся к ужину, ждал его в гостиной; завидев племянника, он устремился к нему навстречу:

— Филипп, мне надо с тобой поговорить.

— Что случилось?

— Сегодня после обеда я немного побеседовал с Камиллой.

— Да, я это знаю. И что же? Я тоже это прекрасно понял, — ответил Филипп, пряча улыбку.

— Существует некое затруднение. Не вдаваясь в подробности, она упомянула о некоем моменте, о неких ссорах, которые были у вас в прошлом. Она отказалась рассказать подробнее, но мне кажется, что именно в этих недомолвках и кроется причина ее настороженного отношения к тебе.

Филипп нахмурился.

Маркиз настаивал:

— Между вами произошло что-то неприятное и она до сих пор не может этого забыть?

— Да.

— Нечто серьезное?

— Довольно… Я пытался изнасиловать ее.

Старый дворянин вздрогнул и поспешил опуститься в кресло, сраженный словами Филиппа.

— Но это еще не все, — продолжал шевалье. — Я засадил ее в тюрьму, заковал в цепи, жестоко обходился с ней, унижал… Ах, а потом я чуть не задушил ее!

Маркиз недоверчиво смотрел на племянника, не в состоянии вымолвить ни слова. Однако Филипп, не обращая внимания на смятение дяди, безжалостно продолжал:

— Но и она со своей стороны не осталась в долгу: она высмеяла меня, опозорила в глазах короля; на три дюйма вонзила мне в плечо свой клинок; обманула меня… и еще множество подобных выходок.

— Господи, Господи Боже мой, — только и мог прошептать маркиз. — И несмотря на это она согласилась приехать с тобой сюда? Я ничего не понимаю.