Эльза Вернер - Эгоист

Удивительно! Того, чего не добился Густав своими горячими речами, удалось достигнуть с помощью этой «детской болтовни»... Серьезные предупреждения брата не произвели никакого впечатления на расчетливого Зандова. Он лишь презрительно отмахнулся от них, назвав «сентиментальными бреднями», и в конце концов угрозой заставил брата замолкнуть. Франц уже давным-давно в своих сделках мало заботился о чьем-либо благе. «С людьми нужно обращаться, как с цифрами», — таковы были его принцип жизни и главная основа богатства. Не была исключением и спекуляция, предложенная ему Дженкинсом. Зандов анализировал лишь цифры, и они обещали ему большую выгоду; ему даже в голову не пришло, что речь может идти о человеческих жизнях. И вдруг неопытное дитя проникло в самую суть дела и осмелилось сказать ему жестокую правду! Слова юной девушки продолжали звучать в сознании Франца Зандова, и он не мог избавиться от них.

«Сколько забот и страха, сколько желаний и надежд вез этот пароход!» — сказала Фрида. Да, Зандов сам испытал нечто похожее: ведь он тоже сошел на берег Америки, будучи человеком с разрушенными жизненными планами и последней отчаянной надеждой найти спасение в новой жизни. Ему посчастливилось, друзья и родственники протянули ему руку помощи. Без них он, возможно, тоже погиб бы. Но позже один за другим прибыли еще сотни пароходов, и тысячи прибывших на них в Америку людей, может быть, так же рискнув своим последним имуществом, робко искали здесь дружеской руки, протянутой им навстречу. На этом новом для них материке переселенцы надеялись попытать счастья, многим из них он мог казаться благословенным и даже более желанным, нежели их родина. Однако всякий, принявший ту руку, которую ему протягивал Дженкинс со своим «деловым другом», приближался к гибели. А сколько было еще земельных участков, где несчастных, поверивших им людей ждали пустыня и лихорадка. Фирма «Дженкинс и Компания» за бесценок скупила огромное количество гектаров земли и во что бы то ни стало должна была привлечь туда переселенцев, чтобы получить грандиозный барыш, на который она рассчитывала. Значит, действительно находились люди, ради собственного обогащения вполне сознательно толкавшие своих братьев на гибель.

Зандов внезапно вскочил с места; он хотел освободиться от этих навязчивых мыслей, носившихся в его голове, словно призраки. Он не мог больше выносить однообразный шум океана, а туман ложился на его грудь гнетущей тяжестью. Прочь от берега! Напрасно он заперся в своем кабинете и углубился в чтение деловых писем и телеграмм. Вне дома бушевал и шумел океан, и внутри самого Зандова тоже свирепствовала буря — из его души рвалось то, что уже долгие годы непробудно спало и наконец проснулось. Это была совесть.

Джесси рисовала в садовой беседке, напротив нее сидел Густав Зандов. Он только что вернулся из города, где успел сделать массу дел, кроме единственного основного, которое действительно входило в его обязанности как будущего хозяина банкирского дома Клиффордов, — не побывал в конторе.

С самого утра он крутился как белка в колесе! Прежде всего Густав посетил одного из знакомых брата, богатого банкира, пожелавшего услышать его критическое мнение о выписанной из Европы ценной картине. Так как и критик, и коллекционер одинаково серьезно увлекались живописью, они постепенно перешли к осмотру всей картинной галереи банкира, и беседа затянулась на несколько часов. Затем оба отправились на большое собрание, касавшееся городского благоустройства; Густав очень заинтересовался этим вопросом и внимательно слушал все выступления. В заключение он пошел на встречу представителей прессы, где его с распростертыми объятиями приняли бывшие товарищи по перу. Здесь горячо обсуждались условия жизни в Германии и Америке, дело затянулось надолго, и когда все разошлись, было уже поздно, поэтому Густав решил не заходить в контору к брату, а предпочел отправиться прямо на виллу, составить компанию дамам. Проведя столь полезно весь день, он счел, что вправе удовлетворить и свою «сердечную потребность», что, как известно, достигалось в полной мере лишь в том случае, когда ему удавалось хоть раз в течение дня поспорить с Джесси. С этим намерением он и отправился на поиски девушки в парк и наконец нашел ее в беседке.

Джесси заметно изменилась в последние недели. Какая-то скрытая печаль, в которой она, вероятно, сама себе не сознавалась, затуманила ее миленькое личико, отчего оно казалось бледнее и серьезнее обычного; возле рта легла никогда не замечавшаяся прежде горькая складочка. Присутствие Густава, видимо, не способно было развеселить ее — она избегала смотреть на него и старательно занималась своим рисованием, коротко и рассеянно отвечая на все замечания молодого человека.

Однако Густава не так-то легко было отпугнуть. Когда все попытки завести разговор не увенчались успехом, он встал, нагнулся над незаконченным рисунком, осмотрел его критически и произнес:

— Хорошенький мотив! Рисунок многообещающий, но вы должны исправить перспективу, мисс Клиффорд, она совершенно неверна.

Это замечание наконец возымело желаемое действие. Джесси подняла голову и возмущенным взглядом окинула незваного советчика.

— Ведь вы, кажется, сами не рисуете, мистер Зандов? — холодно сказала она.

— Нет, но критикую.

— Это я сама вижу. Однако, надеюсь, вы позволите считать мою перспективу правильной до тех пор, пока меня не убедит в противном настоящий художник.

— Как вам угодно. Я предлагаю пригласить на роль судьи Фриду. У нее незаурядный талант к живописи. — Густав спокойно вернулся на свое место.

— Фриду? — повторила Джесси, откладывая в сторону карандаш. — Кстати, как раз о ней-то я и хотела поговорить с вами. Она, кажется, уже совсем недалека от своей цели, так как расположение к ней моего опекуна растет изо дня в день. Для меня это совершенно непостижимо, в особенности когда я думаю о том равнодушии, с каким он относился к Фриде вначале. Но, очевидно, она сумела затронуть в нем какие-то тайные струны, ведь у него внезапно вспыхнул такой глубокий и прочный интерес к ней, какого я никогда не ожидала от такого черствого и холодного человека. Он буквально-таки не может обходиться без Фриды. Каждый раз, когда мы обсуждаем ее возможный отъезд отсюда, он проявляет явное неудовольствие, а сегодня утром без всякого напоминания с моей стороны сам предложил мне удержать нашу молоденькую гостью в доме в качестве компаньонки.

— Неужели он сказал такое? — живо откликнулся Густав. — Это уже очень много значит, гораздо больше того, на что я вообще осмеливался надеяться. Тогда действительно мы уже недалеки от цели.

— Я тоже так думаю, и потому пора бы избавить Фриду от мучительного и унизительного положения. Ведь ее считают здесь совершенно посторонней, между тем как она находится в очень близких отношениях с вами. Вместе с тем она вынуждена постоянно поддерживать сказанную раз ложь. Я очень часто вижу, как она вспыхивает при самом безобидном вопросе дяди, от ответа на который ей приходится увиливать, как мучает и беспокоит ее отведенная ей роль. Боюсь, что у меня не хватит сил в дальнейшем поддерживать эту игру.

— Фрида должна продолжить начатое! — твердо заявил Густав. — Я знаю, как ей тяжело, и порой она пытается возмутиться, но я все-таки умею успокоить эту упрямую головушку.

Джесси недовольно нахмурилась; между ее темными бровями появилась глубокая складка.

— Сознаюсь вам, мистер Зандов, что нахожу очень странными ваш тон и все ваше обращение с Фридой, — промолвила она. — Вы обращаетесь с ней совсем как с ребенком, обязанным беспрекословно подчиняться вашему высшему надзору, и, по-видимому, совершенно забываете, что когда-нибудь она должна будет занять свое место рядом с вами.

— Вот для этого и нужно сначала воспитать ее, — снисходительно заметил Густав. — Ей только шестнадцать лет, а я уже давно начал третий десяток, следовательно, как старший могу требовать от этого ребенка уважения.

— Да, видимо, это так. Но я желала бы, чтобы мой будущий супруг вызывал во мне еще и кое-какие иные чувства, кроме уважения.

— Вы, мисс Клиффорд, — совсем другое дело, по отношению к вам никто и не позволил бы себе подобного тона.

— По всей вероятности, потому, что мое солидное состояние дает мне право на известного рода щепетильность по отношению к моей персоне, тогда как с бедной, зависимой сиротой, которую поднимают до своего уровня, дозволителен любой тон.