– Да нет же!
– Помолчи! Я и тут нахожу тебе оправдания. Как последняя дура, верю твоей матери, что ты просто такой благородный человек, что не можешь бросить никакую женщину в беде, заставляю себя верить, что ты никого не убивал, еду к тебе и слышу какое-то идиотское блеяние! Что я должна думать после этого? Единственное, что приходит в голову, – ты больше не хочешь меня знать и пользуешься моментом, чтобы красиво обставиться. Якобы не ты меня бросаешь, а я сама разрываю помолвку с преступником. Не надо этого!
– Фрида, но я гибну и не хочу, чтобы ты гибла вместе со мной.
Она сердито бросила батон в хлебницу и грохнула крышкой:
– Слава, послушай меня. Когда я думала сегодня, верить тебе или нет, то вспоминала, как мы были вместе. Как ты приходил ко мне в больницу и как ты был со мной в первый раз. Как ты воспитываешь детей, я тоже думала. Всегда, каждую секунду с тех пор, как мы стали вместе, я чувствовала, что мы открыты друг другу, поэтому я не могу поверить, что ты способен кого-то лишить жизни.
– А Николай? – хрипло спросил Зиганшин.
– Не знаю. Дедушка говорит, это была самооборона. Не о нем сейчас. Слава, прошу тебя, давай не будем лгать друг другу. Скажи мне правду, вот и все.
– Хорошо. Я не убивал Иваницкого, я тебя люблю и хочу на тебе жениться. Вся правда.
– А Елена?
– Это прошло, Фрида.
– Зачем же ты с ней виделся?
– Сам до конца не понимаю. Из сентиментальных, наверное, чувств. Прошло, но было же. Я сильно любил ее в юности и потом, пока не встретил тебя. А если что-то было, то нельзя делать вид, будто его не было, вот я и решил помочь Лене разобраться с разводом. Я хотел тебе рассказать, но все тянул.
– Да? А почему? Боялся?
– Ну, во-первых, тогда я не знал, как ты умеешь ссориться…
– Еще и не так умею! Я ж реаниматолог, а не Красная Шапочка.
– Буду знать. Но я реально не боялся, просто у нас всегда находились дела поинтереснее. Фрида, поверь, я люблю тебя и хочу быть только с тобой. Не знаю, как объяснить тебе это, но мне кажется, будто я хранюсь в твоем сердце. Если ты уйдешь, то я смогу, конечно, без тебя жить, но без мыслей о тебе меня не будет. В общем, такое…
Зиганшин притянул Фриду к себе и посадил на коленки, чувствуя, как табурет просел под их соединенной тяжестью.
Они посидели молча, потом попили чаю с хлебом, и Мстислав Юрьевич пошел стелить кровать. В его комнате стоял довольно узкий диван, но устраиваться на мамином супружеском ложе он не решился.
Когда они легли, Зиганшин обнял Фриду, зарылся лицом в ее волосы и подумал, что завтра они первый раз проснутся вместе.
Он лежал неподвижно, чувствуя Фриду каждой клеткой своего тела, но ничего не делал. Бедной девушке и так предстоит тяжелое время, пусть хотя бы не будет у нее воспоминаний, как она занималась сексом с убийцей, когда уже знала, что он убийца.
…Зиганшин почти не спал ночь, так, задремывал и сразу просыпался. Он боялся, что, привыкнув к одиночеству в постели, толкнет Фриду или навалится на нее.
Он лежал, слушал ее тихое легкое дыхание и грезил о счастье, которое теперь не состоится. Хотя почему не состоится? Сейчас они вместе, рядом, это счастье и есть, а что будет через минуту – да бог его знает!
В шесть утра он поднялся, стараясь не шуметь, принял душ и сварил себе кофе.
Интересно, что ему предстоит сегодня? Вроде бы все связанные с его персоной следственные действия Кныш произвел и дернет его, только если на очную ставку с охранником или с Леной, когда она прибудет на родину.
Зиганшин внимательно перебрал в памяти вчерашний допрос. Нет, кажется, он не сказал ничего лишнего и нигде не солгал. Может быть, попросить детектор лжи? Но для суда это не аргумент, так что не стоит и заморачиваться.
Послышались легкие шаги, и на пороге кухни появилась Фрида, растрепанная со сна и очень милая в просторной футболке Зиганшина. Мстислав потянулся к ней, но невеста смутилась и убежала в душ.
Мстислав улыбнулся и принялся варить овсянку, так что когда Фрида вышла из ванной, аккуратно причесанная и одетая в джинсы и кофточку, ее на столе ждала дымящаяся тарелка, а с подоконника доносился вой кофемашины, варившей ее любимый капучино.
Фрида села за стол, но есть не стала, сказав, что по утрам у нее совсем нет аппетита в последнее время. Зиганшин тоже опустил ложку и внимательно посмотрел на нее.
– Давно с тобой такое?
– Несколько дней всего. Наверное, от травмы какие-нибудь отдаленные последствия.
– Наверное, – Зиганшин встал и подал невесте готовую чашку кофе, – ну взбодрись тогда.
Фрида поднесла чашку к губам и тут же отставила ее. Лицо девушки исказилось, она пыталась глубоко дышать, но ничего не вышло, и Фрида выскочила из-за стола.
Зиганшин нахмурился.
– Прости, – сказала она, вернувшись, – что-то подкатило, наверное, от нервов. Извини, если испортила тебе аппетит.
– Слушай, Фрида, а к тебе нездоровье когда приходило?
– В смысле?
– Недомогала, говорю, когда? Ну, цикл…
– Да когда… – Фрида то ли растерялась, то ли смутилась, – когда? Так с тех пор, как мы вместе, и ни разу…
Зиганшин только руками развел.
– Ты думаешь, что я беременна?
– Что тут думать? Мы с тобой легли пятнадцатого ноября, а сегодня, на минуточку, двадцать первое декабря! Думать не о чем уже.
Она пробормотала, что, может быть, просто задержка, связанная с травмой или с тем, что она стала жить половой жизнью, и организм перестраивается, но Зиганшин сказал, что она сама не верит в эту чушь.
– Но ты же был осторожен и говорил, чтобы я ни о чем не волновалась. Вот я и не волновалась.
– Вот и подумай, можно ли верить человеку, который обещал тебе безопасность и тут же опростоволосился. Ты поешь все-таки.
Фрида покачала головой и встала. Зиганшин испугался, что она хочет уйти насовсем, но девушка всего лишь собралась в аптеку за тестом.
Дверь хлопнула, Мстислав сел на пуфик в коридоре и стал думать. Он не сомневался, что тест покажет положительный результат. Но если Фрида ждет ребенка, это все меняет, и политика покорности судьбе тут больше не годится.
Он не чувствовал умиления и радости от того, что скоро станет отцом, наоборот, все его существо противилось и отторгало эту неожиданную беременность Фриды. Не так оно виделось ему, совсем не так! Дети представлялись ему в ореоле какого-то сказочного счастья, зачатые в безмятежности и благополучии, а не теперь, когда жизнь его разрушена и будущее темно и страшно.
Малыш появится на свет, когда отец будет уже в колонии. Он не увидит своего ребенка новорожденным, не увидит, как тот делает первый шаг, и не услышит первого слова. Хорошо, если освободится к тому времени, как сын или дочь пойдут в первый класс, но это сомнительно. И вообще, горевать надо не о том, что его не будет рядом с ребенком, а о том, что Фрида останется с малышом одна. Как она справится?
А что будет, когда она поймет, что носит под сердцем дитя убийцы? А ребенку каково будет узнать, что папаша чалится на нарах?
Может быть, лучше никакого отца, чем такой? Тысячи женщин рожают «для себя», чем Фрида хуже?
Убийство человека такого уровня, как Иваницкий, не остается без внимания. Наверняка сейчас сеть пестрит разными статейками на эту тему и вся страна знает, что преступление совершил оборотень в погонах подполковник Зиганшин. А после суда будет вторая волна публикаций, в которой ему перемоют все косточки и перетрясут все его грязное белье. Куда бы Фрида ни пошла, где бы ни показала свидетельство о рождении малыша, на нее будут смотреть высокомерно и спрашивать: «Это тот самый Зиганшин? Как же, милочка, вас так угораздило?»
Вчера вечером он понял, что Фрида может быть сильной, но все же грубость и несокрушимость под ударами судьбы – это не ее.
Она выстоит и ребенка поднимет, сомнений в этом нет, только создана она совсем для другого.
Господи, что же делать? Дать Леше взятку? Вряд ли сработает. Приятель, конечно, небезгрешен, но в этот раз и доказуха крепкая, и люди серьезные заинтересованы. Столько денег у Зиганшина нет.
Остается офицерский выход. Быстренько жениться на Фриде и пустить себе пулю в лоб. Мертвых у нас, слава богу, не судят, так что формально он останется честным человеком, на ребенке не будет позорного пятна, а Фрида еще пенсию получит.
Узнав о беременности, Фрида совсем растерялась. Она твердо знала теперь только одно – что скоро станет матерью, а все остальные обстоятельства будто смазались, перемешались и поблекли, так что нельзя было разобрать, что хорошо, что плохо и как жить дальше.