– Когда вы сказали про красочный язык и легкий стиль, я уже понял, что это не Лена писала, – улыбнулся Зиганшин.
– Но подписалась-то она! Могла бы хоть на диктофон наговорить разных ужасов, а литобработчик бы уж оформил все, как надо. Странный очень посыл у этой книги, – вздохнул Макс, – не как у других произведений такого рода. Обычно центральная идея книг разведенных жен простая и ясная: мой муж негодяй, и идея эта опирается на факты, реальные ли, вымышленные, уже не суть важно. Главное, дама пишет, как она страдала и как потом геройски смогла вырваться из этих пут, завершается все хеппи-эндом, и в целом подобные книги создают позитивный настрой. Здесь же почти исключительно стенания, как тяжело тонкой и ранимой душе в грубом современном мире, то есть претензии идут ко всей вселенной, а не только к конкретному человеку, и разбавлено это пространными рассуждениями о том, что мир должен измениться и как именно он обязан это сделать, чтобы хоть немного соответствовать возвышенному сердцу автора. Короче говоря, резонерство.
Зиганшин покосился на Льва Абрамовича. В его присутствии он стеснялся обсуждать Лену, вдруг старик разглядит в его словах след старой любви и обидится за внучку.
– Не знаю, как теперь, а семнадцать лет назад Елена не имела склонности к пустопорожним рассуждениям и вообще была довольна миром и собой, – сказал он осторожно.
Все-таки Льву Абрамовичу стало неприятно, потому что он поджал губы и с преувеличенным вниманием стал изучать слоеный пирожок у себя на тарелке.
– Но не это меня насторожило, – продолжал Макс после драматической паузы, – то, что я сказал, – это вкусовщина, которая ни к чему бы нас не привела, и я позволил себе эту преамбулу только для того, чтобы вы легче восприняли дальнейшее. Дело в том, что в тексте приведены два эпизода, о которых мне поведала одна моя пациентка задолго до того, как книга Иваницкой увидела свет, и я не мог ничего напутать, потому что она возвращалась к этим событиям своего детства снова и снова, повторяла их в мельчайших подробностях и никогда не путалась, так что есть все основания считать, что они произошли именно с ней, не с кем другим. И эта пациентка – не Елена.
– А кто? – живо спросил Лев Абрамович.
– Мстислав, я связан врачебной тайной, – сказал Макс тихо, но решительно, – надеюсь, вы меня поймете и не станете требовать имя.
– Какая тайна, сынок, окстись! Или эта кобыла сама не опубликовала свои тайны тиражом… – Лев Абрамович взял книгу и быстро посмотрел выходные данные, – пять тысяч экземпляров, не считая скачиваний в интернете?
– Да, но она не подписалась своим именем.
– Абрамыч, оставь его, – буркнул Мстислав Юрьевич, – у человека своя специфика работы.
– Зачем тогда вообще было начинать?
– Затем, что дальше – круче! Там есть целая глава, посвященная ревности, и в ней почти дословно описаны переживания другой моей пациентки. Есть у меня одна трудная пара, муж – патологический ревнивец, и жена за много лет уже от него индуцировалась и тоже на грани сумасшествия. И что тут думать?
– Что ты сам всю эту лабуду и написал, сынок, а теперь врачебной тайной прикрываешься.
– Логично, – улыбнулся Макс.
Зиганшин прислушался, не проснулась ли Фрида, но было тихо.
Макс сказал, что очень хочет помочь Мстиславу выпутаться, но врачебную этику придумали как раз для таких случаев, когда есть серьезные резоны ее нарушить. Он предложил, что сам свяжется со своими пациентками и попробует узнать, каким образом их сокровенные воспоминания и мысли попали на страницы автобиографии третьей женщины. Думал начать с жены ревнивца, поскольку она представлялась ему менее сумасшедшей и готовой к продуктивному контакту.
Лев Абрамович подумал и сказал, что пока не стоит, слишком мало информации, а женщины, особенно дурные, не склонны говорить правду, если их нечем припереть к стенке, и Зиганшин согласился с этим утверждением.
Больше обсуждать было нечего. Условия домашнего ареста не позволяли Мстиславу Юрьевичу пользоваться интернетом, но Лев Абрамович следил за событиями и сказал, что новоиспеченная вдова уже прилетела домой вместе с детьми и похороны состоятся через два дня. Еще денек-другой надо дать женщине опомниться, а потом встретиться с ней и прощупать почву. Зиганшин дал деду номер телефона Лены и, немного поколебавшись, вручил коробку с ее письмами. Он хотел на всякий случай дать еще координаты Клавдии, но потом решил, что цепь тем прочнее, чем короче, и если Лев Абрамович хочет чего-то добиться от разговора с Леной, лучше все же действовать напрямую, а не через личного помощника, пусть и через преданного.
По уму надо было работать с единственным свидетелем, то есть с охранником. Выяснять его личность, окружение и связи. Допрашивать и передопрашивать, пытаясь поймать на мелких несостыковках. В идеале взять у него одежду и смывы с рук на следы продуктов выстрела, а может быть, на кисти и ссадина характерная осталась, если стрелок неопытный. Зиганшин-то про себя точно знает, что не виноват, но и чудес тоже не бывает, значит, остается что? Либо охранник добросовестно считал ворон и ничего не видел, либо сам является убийцей, либо соучастником в форме укрывательства. Так что надо еще его профессиональную подготовку выяснять, склонен ли к ротозейству или нет.
Все это прекрасно, но неосуществимо. Леша не даст материалы дела никому, кроме официального адвоката, какой-то там старый хрен Лев Абрамович для него не указ. Без адвоката они не узнают, какие Кныш производит следственные действия, далеко ли продвинулся, и данные охранника следователь им тоже, естественно, не скажет. Как у Макса врачебная тайна, так у Лехи тайна следствия, и нельзя требовать, чтобы он ее нарушал. Наоборот, если чуть надавить на его добрые чувства, Кныш сразу попросит отвод, ссылаясь на близкие отношения с обвиняемым, и кто знает, какого придурка назначат вместо него.
Здравый смысл диктовал как можно скорее пригласить адвоката, но Зиганшин все медлил. Он, взрослый и циничный, в общем, человек, по-детски стыдился, что попал в такую историю, и не хотел откровенничать ни с кем из своей профессиональной сферы.
От поездки на место преступления Лев Абрамович ничего не ждал, но жажда действия побудила его взять Славкин внедорожник, на который тот выписал ему доверенность, и тронуться в путь. Несмотря на внушительные размеры, машина оказалась очень приятной в управлении, и Дворкин сам не заметил, как доехал. Всегда аккуратный водитель, тем более старый человек, долго бывший без практики, да к тому же еще на чужом автомобиле, он все же не удержался от соблазна, совершил рискованный обгон и кое-где превысил скорость на расчищенном участке дороги. Мысль, что он снова в деле, снова нужен, пробудила в нем азарт и такую силу, о которой Лев Абрамович даже не подозревал, что она еще теплится в нем. «Жизнь может в самый неожиданный момент призвать под свои знамена, – думал он весело, – даже за секунду до конца, даже когда ты чувствуешь, что все твои войны давно проиграны, она снова бросит тебя в бой. Битва за жизнь или жизнь ради битв, все в наших руках!» Так, кстати, пришедшая на ум цитата из любимой Фридиной рок-группы окончательно настроила его на бодрый лад и внушила иррациональную надежду, что он вычислит истинного преступника, сможет доказать, что Слава чист перед законом, и дети наконец поженятся и счастливо заживут рядом с ним.
Он въехал в поселок, на окраине которого в свое время отстроился Иваницкий. Впрочем, поселок, наверное, слишком громкое слово, так, несколько унылых кирпичных пятиэтажек, окруженных поясом редких частных домов. Может быть, пятьсот семей здесь живут, может, тысяча.
Лев Абрамович припарковался на пятачке возле здания почты и задумался. Почтальоны, конечно, по долгу службы много чего знают, но все же лица официальные и не станут откровенничать с посторонним человеком, а вот местный магазинчик – самое оно.
Лев Абрамович увидел кокетливую красно-белую вывеску «Продукты» и направился туда. Магазин ничем не отличался от других подобных предприятий: темноватое низкое помещение с витринами-холодильниками, заполненными разной ерундой в разноцветных коробочках с написанными от руки ценниками. Позади продавца – стеллажи с товаром, причем полки с алкоголем по раннему времени стыдливо прикрыты не совсем свежей скатертью, а в углу – непременный шкафчик с разными хозяйственными мелочами и дешевыми детскими игрушками.
Лев Абрамович осмотрелся: кроме него, в зальчике посетителей не было, и продавщица скучала возле кассового аппарата.