Началась суматоха. Женщины никак не могли втиснуться в узкие мужские штаны, а мужчины справиться с фижмами и широкими юбками. Смеху было…
Многим государыня выделила наряды из своих запасов, коих у нее было огромное количество — с десяток тысяч платьев, Елизавета Петровна дважды одно не надевала. Камердинер Сиверс мучился именно в таком. Фижмы у Елизаветы Петровны огромные, поворачиваться в них с непривычки очень трудно, Сиверс двигался неуклюже, а требовалось изображать из себя изящную даму. В пару ему досталась Екатерина, прекрасно себя чувствовавшая и выглядевшая в мужском наряде.
Петра переодеваться не заставили, понимая, что роскошное дамское платье будет настоящей насмешкой над щуплым великим князем, а вот императрица красовалась в отменном наряде, таком, что Екатерина не удержалась и сделала ей комплимент:
— Ваше Величество, будь я в дамском платье, непременно стала бы строить вам глазки, столь вы хороши!
— Да и ты не хуже, — с удовольствием посмеялась Елизавета Петровна.
Но главный смех вызвало не это. Сиверс вынужден был вести непривычную для себя дамскую партию в менуэте, то и дело сбиваясь, Екатерине приходилось его поправлять. И все же случился конфуз: не привыкший к размерам огромных фижм Сиверс круто повернулся и сбил с ног графиню Гендрикову, оказавшуюся рядом. Как истинный кавалер, хотя и был в дамском наряде, он бросился поднимать упавшую даму. Это привело к совершенно замечательным последствиям: неловким движением все тех же фижм он сшиб теперь уже Екатерину, которая повалилась самому Сиверсу под ноги. Танец остановился, и придворные замерли, не зная, кому сначала помогать.
Сиверс в ужасе от сотворенного крутнулся между двумя упавшими дамами и в конце концов свалился тоже, причем так, что Екатерина оказалась под его большущей юбкой. Оркестр уже не играл, в зале установилась тишина, посреди которой до придворных вдруг донесся сдавленный смех великой княгини, вынужденной выбираться из-под наряда камердинера ползком на четвереньках, причем задним ходом.
Следом расхохоталась императрица, и за ней уже все остальные. Вид у троицы был уморительнейший — Сиверс сидел на полу, широко раскинув юбки, с одной стороны от него барахталась, пытаясь встать, Гендрикова, а с другой стояла на четвереньках наконец сумевшая выбраться из-под вороха тканей Екатерина.
— Мадам, вы несколько неловки…
Шутка великой княгини потонула в общем хохоте. Сиверс, красный от стыда, не позволил поднять себя, но немало еще посмешил всех: для того чтобы встать, ему понадобилось перевернуться на живот, показав всем панталоны, в которые нарядила камердинера Елизавета Петровна.
От смеха болели бока, все утирали слезы, а красный как вареный рак Сиверс, едва испросив разрешение, удалился бегом, правда, бежал странно, стараясь держаться от всех как можно дальше, чтобы ненароком не зашибить еще кого.
И только когда он был уже у двери и старался пройти в нее, не задев фижмами створки, хотя они были раскрыты широко, вдруг раздался… смех князя, до сих пор молчавшего. Несколько мгновений придворные изумленно разглядывали Петра, а потом зала снова потонула в общем хохоте. То-то на славу удался маскарад!..
Несколько дней бедолага Сиверс не показывался никому на глаза, но и после одного взгляда на него было достаточно, чтобы все начинали улыбаться. Императрица тоже поинтересовалась, не прислать ли наряд с фижмами. Зато теперь мужчины страшно боялись, чтобы Елизавете Петровне еще раз не пришло в голову устроить такое развлечение.
Пришло, и не раз: мужчины, страшно ругаясь, были вынуждены осваивать ношение фижм, а женщины радовались: вот, будете знать, каково нам!
Но и дамам пришлось поплакать из-за приказа императрицы.
Елизавете Петровне неудачно нанесли пудру на волосы, состав, которым их покрыли перед пудрением, оказался слишком липким, и пудру смыть не удавалось никакими усилиями. Промучившись полдня с безобразием на голове, из-за которого волосы казались грязной серой массой, государыня решила покрасить их в черный цвет. Куафер, ни жив ни мертв, сначала попытался отговорить от такого, понимая, что дело закончится плохо, но потом вздохнул и принялся за работу.
Когда дело было сделано, Елизавета Петровна долго смотрела в зеркало молча, потом ее красивое лицо стало багроветь, куафер растерянно разводил руками, мол, я же предупреждал… Закончилось все страшным скандалом и… бритьем голов всех дам при дворе! Просто то, что получилось у самой императрицы, исправить можно только бритьем волос. Не могла же она позволить остальным оставаться при своих шевелюрах! В результате все дамы оказались лысыми и получили страшные черные парики, став похожими на всклоченных ворон.
Горожанок лишаться волос не заставили, но получилось только хуже — черные парики, надетые на собственные волосы, делали головы огромными и страшно уродливыми. Так женщины Петербурга расплачивались за неудачный опыт императрицы со своими волосами.
Екатерине чудом удалось избежать бритья, потому что после болезни она и так была без волос, они только отрастали.
Капризов у Елизаветы Петровны оказалось много: никто не мог появиться в платье более нарядном, чем у нее, никто не мог быть красивей, иначе последовали бы экзекуции. Однажды Екатерина наблюдала такую картину: Гагарина, стоявшая рядом с княгиней, чуть тронула ее за рукав, кивнув в сторону приближавшейся императрицы:
— Ее величество явно не в духе, нужно постараться не попасться ей на глаза.
Быстро оглядев Екатерину, Гагарина поспешно сдернула у нее из волос красивый бант.
— Что вы делаете?!
— Лучше я, чем Ее величество. Держите и постарайтесь не привлекать к себе внимания.
Совет пришелся очень кстати, потому что у Елизаветы Петровны болел бок, было мерзко во рту, а потому дурное настроение. Алексей Разумовский почти скорбно вышагивал следом за своей благодетельницей: видно, поссорились. В таком случае и впрямь лучше заползти в мышиные норы и носа не высовывать. Однако приходилось приседать перед разгневанной чем-то государыней в реверансе.
Как ни старались сделаться незаметней, удалось не всем. На глаза попалась красавица Нарышкина, которой свою стать и умение одеваться не спрятать.
— Что это?!
Прелестное украшение из лент в прическе, привлекшее внимание Елизаветы Петровны, очень шло Нарышкиной и вовсе не было ни вызывающим, ни даже броским, оно просто было изящно.
— Украшение, Ваше Императорское Величество…
— Я вижу, что украшение… Кто тебе разрешил воткнуть в волосы этакое в моем доме?!
Гнева не понял никто, ничего особенно в витиевато закрученных лентах не было.
— Ножницы!
Мавра Егоровна даже не сразу поняла, что требует Елизавета Петровна. Но слуги подсуетились быстро, и в следующую минуту государыня лично кромсала украшение, явно стараясь захватить вместе с лентами и волосы. Бедная Нарышкина безмолвно плакала, она уже поняла, что прядь впереди срезана почти под корень и отрастет не скоро.
Досталось не одной Нарышкиной, еще две фрейлины в императорском запале были лишены кудрей в своих прическах, причем они утверждали, что не только с волосами, но и клочками кожи с головы.
— Я вас научу выглядеть как нужно!
И впрямь учила! Регламентировалось все: прически, цвета платьев, количество украшений, покрой… Никто не должен выглядеть красивей императрицы!
Не одна Елизавета Петровна страдала этакой манией, английская королева Елизавета I также определяла, как и во что должны быть одеты придворные, и не терпела, если кто-то выглядел лучше ее. Тяжело придворным, когда старятся их королевы, если они правят страной в одиночку.
Но для молодой семьи дело не ограничилось только правилами ношения одежды и украшений: словно получив в свое распоряжение молодых людей, Елизавета Петровна вмиг превратилась из любящей тетушки в строгую ханжу. Их дело — родить наследника, причем чем скорее, тем лучше! А потому ничто не должно отвлекать от «задания».
От Петра и Екатерины удалены все, кто им хоть как-то дорог, — пажи, слуги, камердинеры, даже калмычонок-паж и дядя Петра Август, епископ Любекский, которого вдруг отправили домой в Голштинию. Петр возражать не смел. Он до смерти боялся тетки, ему даже ночами снилась крепость, в которой сидел Иоанн Антонович.
По замыслу Елизаветы Петровны, эти меры должны были толкнуть молодых в объятия друг дружки и привести к желаемому результату. На деле же выходило наоборот.