Екатерина покосилась на слуг, тащивших тюфяк для генерал-поручика Чулкова. Императрица меняла место своего сна едва ли не каждую ночь, то и дело заставляя перетаскивать большую кровать под пологом не только в пределах спальни, но и вообще из комнаты в комнату. Но по тому, у каких дверей укладывался на свой жесткий тюфячок Василий Иванович Чулков, можно понять, где сегодня спит Ее Величество.
Хотелось пожалеть старика, ведь Чулков был уже немолод, но великая княгиня прекрасно знала, что делать этого нельзя — Чулков служил не за страх, а на совесть. Елизавета Петровна ценила слугу за чуткий сон, малейший шорох заставлял его просыпаться и вскакивать, прислушиваясь. Этому весьма способствовали и жесткие тюфяки, постеленные прямо на холодный пол.
«И как только он не простывает на сквозняках, да еще и на полу?» — удивлялась Екатерина. Наверное, простывал, но никогда не жаловался, исправно неся свою ночную службу. Хотя служба эта часто оказывалась дневной.
Императрица словно перепутала день с ночью, она всю ночь напролет веселилась, отпуская гостей только тогда, когда рассвет был уже готов высветить край неба, а сами гости едва не валились с ног от усталости. Но петербургское небо слишком часто хмурилось, а осенние и зимние рассветы наступали поздно, вот и приходилось придворным коротать ночи с вымученными улыбками на лицах, старательно скрывая зевоту и тараща глаза. Постепенно, правда, и они привыкли ложиться почивать на рассвете, а подниматься далеко за полдень, чтобы нарядиться и снова отправляться во дворец — развлекать свою правительницу до рассвета.
Веселиться Елизавета Петровна любила всегда, а вот привычка делать это всю ночь напролет появилась не сразу. Почему? — удивлялась Екатерина. Но спросить ни у кого нельзя, с каждым годом, с каждым месяцем и даже с каждым днем отношение императрицы к ним с великим князем менялось к худшему.
Зная, что лишних вопросов при дворе задавать нельзя, могут язык укоротить, как это сделали с Натальей Лопухиной, либо отправить в монастырь или домой, Екатерина старалась понять все сама. Хотя понять было нетрудно. Елизавета Петровна боялась.
Этот страх родился не сразу и завладел веселой императрицей постепенно, превратив ее в подозрительную, временами даже злую фурию. Чего она боится?
Екатерина сидела на постели, обхватив колени руками и положив на них голову — долгое бодрствование перебило сон, а ложиться на рассвете для нее, привыкшей совсем к другому распорядку, мучительно. Муж, слава богу, не счел нужным прийти к ней в спальню, потому хоть посидеть можно спокойно. Марья Чоглокова, уложив спать великую княгиню, отправилась к себе, все затихло…
Так чего боялась императрица? Конечно, переворота. Елизавета Петровна прекрасно помнила ту темную ноябрьскую ночь, когда сама во главе верных гвардейцев пришла к племяннице Анне Леопольдовне и разлучила ее с сыном, отправив всех в ссылку. Тогда казалось, что можно жить, ничего не опасаясь, ведь императрица была любима гвардейцами, которые не допустят никаких неприятностей, народ ее поддерживает, все спокойно.
Но шли годы, императрица от дел почти удалилась, позволив заправлять всем канцлеру Бестужеву, а сама отдавшись во власть развлечений. К чему свергать такую правительницу, которая никому не мешает, а только веселится? Кому она могла быть неугодной? Но рядом подрастал племянник — великий князь Петр со своей супругой, который вовсе не разделал любви тетушки к веселью, у наследника совсем другие ценности. Нет, Петр слишком глуп, чтобы задумать переворот сам, но это могут сделать его именем.
Пока императрица не задумывалась над тем, кто и зачем может сместить ее с трона, чтобы отдать его Петру. Она была еще во власти неосознанных страхов, что однажды по коридорам может затопать множество ног или, наоборот, двери спальни тихонько распахнутся и в ночи ей объявят о низложении. Именно потому Елизавета Петровна все чаще меняла место своего сна и под дверью, как верная собачонка, чутко спал генерал-поручик Чулков.
Екатерина была права: Елизавета Петровна действительно боялась, и с каждым днем все сильнее. Потому не один Чулков спал у ее двери, рядом в спальне сидели сказительницы. В этом была еще одна хитрая задумка императрицы.
Как бы ни затягивала она балы, ужины, посиделки, осенний петербургский рассвет не торопился, потому приходилось укладываться спать до него. К этому времени в спальню уже приходила пара женщин-сказительниц, подготовленных для такой «службы» камер-лакеем князем Павлом Чурмантеевым, ответственным за сказочную часть. Обычно одна из женщин была опытной, давнишней, а вторая подбиралась из новеньких, приведенных прямо с рынка. Языкастую бабенку одевали, обували, строго-настрого наказывали молчать обо всем, что увидит и услышит (иначе можно познакомиться с пыточной и остаться вовсе без языка), во всем слушаться опытную и отправляли к императрице.
Елизавета Петровна, помолившись на ночь и переодевшись, появлялась в опочивальне, выслушивала пожелания покойной ночи (какая уж тут ночь, почти светло на дворе!) от Мавры Егоровны, укладывалась, задергивала полог и ждала прихода сказительниц.
Мавра Егоровна давала бабам последние наставления и, перекрестив, отправляла в опочивальню к кровати императрицы. Те усаживались подле нее на полу и принимались нараспев сказывать очередную небылицу:
— В некотором царстве, некотором государстве жила-была царица…
Говорить полагалось нараспев, протяжно и с позевотой, чтобы и саму хозяйку опочивальни скорее сморил сон. Сказку не удавалось закончить, за пологом слышалось ровное дыхание, и сказительницы, чуть помаявшись, принимались вместо сказки так же протяжно и нудно беседовать на придворные темы.
Обычно новенькая таращила глаза на опытную, впервые слыша многие имена и названия. Но ей в таких разговорах полагалось только поддакивать и добавлять:
— А как же? Вестимо…
Это была обоюдная хитрость. Императрица не спала и тихонько слушала все эти беседы, а опытная сказительница прекрасно об этом знала. Тема бесед двух баб и то, что именно о ком нужно сказать, было заранее оговорено с Чулковым, Шуваловым, Татищевым и, конечно, самим Чурмантеевым. Это был прекрасный способ донести до государыни придворные сплетни, конечно, по выбору тех, кто имел на сказительниц влияние.
Если уставшая без движения императрица шевелилась или вздыхала, бабы принимались снова нараспев рассказывать о царевичах и царевнах, а убедившись, что Елизавета Петровна заснула по-настоящему, начинали дремать и сами. Через некоторое время они осторожно выбирались через комнату камер-фрау прочь и уходили восвояси.
Первое время Елизавета Петровна спала вообще странно — ее будили через каждые два часа, чтобы императрица могла помолиться перед образом Спасителя, как дала себе зарок в ночь восшествия на престол. Но это оказалось слишком трудно; сильно устав, Елизавета Петровна все чаще пропускала молитву, а потом ее духовник Федор Яковлевич от такого строгого зарока освободил, разрешив молиться, только когда сможет.
Для вида, но не слишком усердствуя, сказительницы пытались будить Елизавету Петровну. Но чаще всего безуспешно.
Заснув под утро, императрица просыпалась далеко за полдень, долго и усердно молилась, сытно завтракала, снова отдыхала пару часов, а если засыпала, то и более, наконец приказывала подавать одеваться для выхода. Вечер и большая часть ночи проходили весело, под утро государыня снова укладывалась спать под мерный говор своих сказительниц…
Заниматься делами просто некогда, да и совсем не хотелось, иностранные послы подолгу не могли получить официальной аудиенции, дела в самой стране шли по накатанному пути почти без участия императрицы.
Елизавета Петровна с тоской смотрела на мельтешившего великого князя:
— Экой он дерганый… Все твердили, что со временем пройдет, мол, повзрослеет, перерастет… Ан нет, сколько лет уже прошло, не проходит.
Она бы и дальше возмущалась поведением племянника, но тут императрицу отвлекла другая пара — подле великой княгини Екатерины стоял Кирилл Разумовский, брат ее бывшего фаворита и тайного супруга Алексея. Молодой красавец и умница Кирилл действительно был неравнодушен к Екатерине, она тоже любила общение с президентом Академии наук, каким был молодой совсем Разумовский. Кирилл удался всем: умом, красотой, умением общаться с людьми, не вмешиваться в дрязги даже в Академии, а потому был обожаем также всеми.