Еще непонятней стало, когда он увидел отношения между супругами. Петер все время норовил оскорбить, унизить жену, а та спокойно выносила все его безобразные действия. Георг сразу понял, под чью дудку пляшет император, и просто не мог придумать, как помочь племяннице.
Его помощь совершенно неожиданно пришлась кстати.
9 июня 1762 года император давал большой обед на четыреста персон в честь подписания договора с Пруссией. Этот договор для русских был настоящей пощечиной, они одержали несколько блестящих побед над прусскими войсками, а император одним росчерком пера отдал все завоевания обратно Фридриху! И вокруг него самого сплошь голштинцы, русские на вторых ролях, принижены и унижены. Особенно досталось, как всегда, Екатерине.
Ей очень не хотелось быть на этом пиру, словно что-то чувствовала. Хотя тут и особого предчувствия не нужно, ни дня без оскорблений! Она старалась держаться в стороне, не попадаться на глаза императору, была вежлива, предупредительна… Когда Петр удивился смене черного платья на нарядное, присела в глубоком поклоне:
— Я учла ваши пожелания, Ваше Величество.
Это тоже было крайне оскорбительно, ведь рядом с Петром, как всегда, Лизка Воронцова, да еще и с орденом Святой Екатерины на груди! Получалось, что кланялась не только императору, но и ей. Лизка стояла подбоченясь, нагло разглядывала наряд своей государыни… Но разве сейчас можно сказать, кто из них государыня?
Григорий Орлов бесился:
— К себе не подпускаешь, урода скинуть не даешь! Сколько ждать будем?
Он был прав и не прав одновременно. К себе не подпускала, боясь новой беременности, горячо обнимала, целовала, умоляя:
— Потерпи, Гриша, потерпи…
И против Петра выступать тоже не давала, не было столько сил, чтобы скинуть императора. Как ни обнадеживала Дашкова, как ни торопил, ярясь, Орлов, Екатерина прекрасно понимала, что пара гвардейских полков против силы самого Петра — это ничто. Не потому, что Петр силен или популярен, а потому, что у него армия.
— Потерпи, Гриша…
И сама терпела…
По случаю заключения договора с Пруссией Петербург убран точно в большой праздник — всюду флаги, бумажные фонарики и горящие сальные плошки, необходимости в которых не было никакой, потому как белые ночи… В Летнем саду и Екатерингофе гуляния… на улицах полковые оркестры и певцы…
Император желал, чтобы Россия праздновала. Праздновал только Петербург, да и то не слишком понимая, что именно. Русская армия была в возмущении, пруссаков побили, а император все отдал обратно. Ладно бы за выкуп или с почестями, так ведь просто так, из собственной дури. И над всеми свою немчуру поставил.
Манифест о дворянской вольности ничего, по сути, не изменил, потому как дворяне и раньше уходили в отставку по своему желанию в любое время и возвращались на службу, если бывала надобность или желание, а засилье голштинцев становилось все явственней.
Из Киля прибыли многочисленные родственники Петра, которым тут же были розданы доходные должности, из ссылки возвратились Миних, Остерман… немцы, немцы, немцы… казалось, немцы теперь повсюду. Втайне, только меж собой, хотя Тайная канцелярия больше не существовала, начали роптать: что же, русским теперь в полном подчинении у немчуры ходить? Так, глядишь, император-немец и вовсе Россию под Фридриха поставит.
Никто, в том числе и сам Петр, не сомневался, что так и будет. Фридрих повысил российского императора в должности в своей армии, и теперь Петр был вполне готов по единому движению брови обожаемого им Фридриха отправить русские полки куда угодно, хоть на Данию, хоть на турков!
В Большом зале огромнейших размеров стол, при котором от одного конца до другого привычно не слышно. Во главе император Петр Федорович, за его креслом дежурный генерал-адъютант Андрей Васильевич Гудович. Напротив вдалеке, как и полагалось по чину, императрица Екатерина Алексеевна, за ее спиной дежурный граф Сергей Александрович Строганов. Подле Петра почетный гость прусский барон Гольц, виновник торжества, и принц Георг Голштинский, как напоминание всем, откуда сам государь.
Многочисленные послы, дипломаты — ближе к императрице, то есть подальше от императора. Государь был не в духе, это заметно с первого взгляда, он словно искал, к чему придраться и на ком выместить свою злость. Тихая итальянская музыка и приглушенные голоса придворных и гостей не могли заглушить его резкий голос.
Но сначала все шло заведенным порядком, слуги нарезали жаркое, на золотых блюдах принялись разносить его по гостям, виночерпии живо наполняли бокалы пенистым французским вином… Екатерина тихонько вздохнула: может, обойдется?.. Только бы переждать первый тост, его должна произносить государыня за здоровье императорской семьи, а там уж она постарается стать незаметной, не привлекать внимание Петра к себе.
Внутри рос протест: ну почему она должна прятаться, вместо того чтобы блистать? Почему должна бояться этого невротика? И не только она, все за столом, кроме любимых Петром голштинцев и пруссаков, как и она сама, старались быть незаметными, не привлекать к себе внимание императора. Потому что в любой момент можно было ожидать оскорблений и унижений.
Даже умница Кирилл Разумовский притих, ему в последнее время доставалось от Петра немало. Ущербные личности всегда стремятся унизить тех, по сравнению с которыми чувствуют свою ущербность. Кирилл Разумовский, несмотря на свое пастушье происхождение, был куда более образован и не в пример умней Петра, а потому постоянно унижаем императором.
Екатерина осторожно окинула взглядом стол. Подле Петра и большую часть мест занимали немцы, обожаемые Петром голштинцы грубо шутили, хохотали, чувствуя себя при таком правителе полными хозяевами. Она тоже голштинка, если на то пошло, но она в другой половине стола, меньшей. Русские, напротив, сидели тихо, напряженно, осторожно косясь на что-то рассказывающего визгливым голосом Петра.
Они боятся, все они боятся… Даже те, кто не пугался врага в сражениях, кто был ранен, как вон Орлов, но не покинул поле боя, кто и Елизавете Петровне мог говорить в лицо не всегда приятное, даже эти боятся! Боятся, потому что знают, что русский император ненавидит русских, а еще потому, что не знают, что придет ему в голову в следующую минуту. Не боятся только гвардейцы вроде Орловых, но есть ли у них достаточная сила?
Екатерина смотрела на сидевших и понимала, что, стоит только начать, большинство из них против не будет, даже близкий к Петру Панин. Такие, как Панин, может, ее и не поддержат, но противиться не станут, потому что за несколько месяцев уже просто устали ожидать опалы, каприза императора, который любого может низвергнуть в Шлиссельбургскую крепость, отправить в ссылку, посадить под арест или разжаловать.
Петр для Екатерины уже много лет был превосходным учебным пособием, как не надо поступать. Сейчас она поняла: у хорошего правителя люди должны быть спокойны, они должны жить, не боясь внезапной, беспричинной опалы, не боясь самого правителя, должны жить с уверенностью, что могут быть наказаны только за дело или за предательство, но никогда по личному капризу.
Но чем такое понимание могло помочь сейчас самой Екатерине? Она покосилась на стоявшего в стороне Алехана Орлова, потом снова незаметно обвела взглядом зал. Да, русские не будут против, но и вперед не пойдут, одна надежда вот на этих бесшабашных гвардейцев. Гвардейские полки уже однажды принесли на трон русскую императрицу Елизавету Петровну, но сама Екатерина немка, в которой нет и капли русской крови. Хватит ли ее авторитета, как поклонницы всего русского, чтобы одолеть силу крови Петра, ведь он внук Петра Великого? Чуть вздохнула и отвлеклась от своих размышлений о силе, потому что пришло время произносить тост.
Зал затих, как обычно бывало. Первый тост поднимала государыня, потом следовали еще несколько торжественных, а потом все уже немного смешивалось, потому что в дальнем конце стола было плохо слышно, что происходит во главе, и там пили с некоторым опозданием, вставали тоже. Но каждому тосту соответствовал, как и при Елизавете Петровне, залп орудий на Дворцовой площади и нестройные крики прохожих «Ура!» за окнами дворца.
Все, кроме императрицы, встали. Она посмотрела на мужа чуть недоуменно, тост предполагался за их семью, можно и не вставать, изящным движением подняла бокал и спокойным, но достаточно громким голосом провозгласила: