Джослин, понятия не имевшая о причинах ее перевода, тем не менее, знала, что ей делать. Есть такие математические задачи, где обилие информации может стать плохим подспорьем для того, кто пытается их решить, ибо больше вводит в заблуждение, чем помогает найти верный ответ. А в больших играх, разыгрываемых в больших учреждениях, пребывать в тени не всегда невыгодно. Она знала, что на первых порах должна произвести здесь хорошее впечатление. Ей пока что было совершенно неясно — то ли она потеряет работу вовсе, то ли сумеет добиться повышения, — но в любом случае ей оставалось только покориться; согласиться выполнять самые нелепые и бестолковые задания Мара, а потом воспользоваться ими же в своих целях.
А ее боссы в Нью-Йорке рано или поздно увидят, как она справляется с порученным ей делом.
И все же она никак не ожидала, что ей придется заняться такой бессмыслицей, какую ей предложили. Секретарша принесла этот конверт и бросила его в ящик входящей документации с таким видом, будто это был не деловой пакет, а пластмассовый муляж собачей какашки. Джослин знала, что это за материал. Восемь месяцев назад она работала над ним в Пориже, но тогда статья сама собой сдохла. Более того, идея была мертва уже в тот момент, когда запрос был послан из Нью-Йорка в Париж. Это была глупая, старая, как мир, дохлая идея. Дохлая, Это не новость. Кто же сейчас не знает, что американские режиссеры всегда снимают две разные версии своих картин: одну для европейских зрителей, другую — для своих? И что импортные версии всегда куда более эротичны, более откровенны, и даже иногда с обнаженной натурой. Это были европейские фильмы для европейцев. Но кому какое дело?
Джослин даже не думала о самом материале, ее больше заинтересовала записка Мара: клочок бумаги, пришпиленный к рукописи. Записка, нацарапанная его любимым толстым синим карандашом (это был редакторский синий карандаш, хотя сам он не был редактором), гласила: «Может, разовьем эту тему?»
Она думала вовсе не о материале, а о своем предстоящем споре с Маром. Стоит ли вообще браться за это? Стоит ли ей портить с ним отношения? Стоит ли ей валить этого старого дурака? Не слишком ли прытко она начинает? Может, ей стоит изобразить усердие и пару дней поработать, а потом сказать Мару, что это дохлый номер? Или может ей стоит сказать ему об этом сразу, сославшись на свой собственный опыт в Париже? В любом случае она рискует. Она пошла к стоящему в коридоре титану, сделала себе растворимый кофе, вернулась в свой кабинет и стала пролистывать «Голливуд репортер» и «Дейли вэрайети».
Она пила кофе и листала журналы, когда у нее на столе зазвонил телефон. Она сняла трубку:
— Джослин Стронг.
— Джослин, это Джо Бартон из Нью-Йорка. Как там у тебя дела?
Бартон заведовал отделом культуры в нью-йоркском офисе.
— Я звоню, чтобы поговорить с Маром, — сказал он, — но хочу выразить тебе благодарность за статью о русском спутнике, уж коли я на тебя нарвался.
Статья о спутнике была посвящена трем дешевым картинам трех разных кинокомпаний, где речь шла о животных в орбитальном космическом корабле. Их сюжеты были вдохновлены — если это было правильное слово — запуском русского спутника с собакой Лайкой. Все три компании старались переплюнуть конкурентов и выпустить свой фильм первым и по всей вероятности все три должны были выйти один за другим с разрывом в неделю. Что было ужасно.
— Спасибо, — сказала она. — Но начнем с того, что это была замечательная идея. Мне оставалось потом только сделать несколько телефонных звонков.
— Не скромничай, Джослин!
— Нет, ничуть. Это только так кажется. Я могу себе позволить быть скромной, потому что знаю, что вы трубите обо мне во все фанфары.
— Конечно, милая! Ты собираешься приготовить что-нибудь пикантное на этой неделе?
— Пока не знаю, — начала она. И потом решила взять быка за рога. — Как насчет той старой темы об импортных версиях американских фильмов?
— Это то, что когда-то зарубили? — спросил он.
Ага, значит, это все придумал Мар — специально для нее, чтобы заставить ее понапрасну терять время.
— Да. Но мне кажется, в эту идею можно вдохнуть новую жизнь.
— Каким образом? Скажи мне, и я признаю, что ты гениальна.
Да тут и думать нечего — вот оно, лежит прямо у нее перед глазами. Она пила кофе, разговаривала по телефону, а раскрытый журнал лежал у нее на столе.
— Ну, скажем, можно было бы написать о новом фильме Клайнсингера «Только ради денег». С Мерри Хаусмен.
— О чем фильм? И о чем ты хочешь писать?
— Это ее первый фильм. Она, по-видимому, еще совсем юная, совсем неопытная, может быть, она сумеет сказать что-нибудь новенькое об этом. Клайнсингер снимает две версии.
— Ну, не знаю. Возможно, стоит попробовать, — сказал Бартон. — Может быть, стоит попробовать из-за нее. Она что, хороша?
— Откуда же мне знать? Она пока сыграла одну роль в театре. В Нью-Йорке. А я сидела в Париже и Лос-Анджелесе.
— Да брось! Ты же летела через Нью-Йорк.
— Нет, через полюс.
— Тогда вот что. Попробуй разнюхать о ней что-нибудь и потом расскажи, что тебе удалось узнать о ней. Если найдешь что-то стоящее, я поставлю твою статью в план.
— Отлично! — сказала Джослин. — Договорились.
— Ладно. А теперь переключи меня на Кригера.
— Сию минуту.
Джослин переключила Бартона на Кригера и пошла к Мару — сказать, что будет работать над материалом о двух версиях фильмов. Теперь как бы дело ни повернулось, она окажется победительницей. Если что-то получится, Бартон вспомнит, что это была ее идея. Если ничего не получится, то у нее будет в запасе информация о Мерри Хаусмен, которая когда-нибудь да пригодится.
Она позвонила в кинокомпанию, поговорила с пресс-агентом и договорилась о встрече со съемочной группой после обеда. Теперь ей оставалось только управиться с материалом так же ловко, как ей удавалось управляться с политическими интригами в журнальной иерархии. Она вздохнула и вдруг почувствовала себя усталой, старой. Она была достаточно умудрена жизнью, чтобы избегать таких нелепых случайностей, каким было существование Мерри Хаусмен. Перспектива интервьюировать девочку, чье рождение она в свое время так славно отметила с ее отцом, не предвещала ничего хорошего. И это интервью не принесет ей ничего хорошего.
Бунгало Гарри Клайнсингера одно осталось нетронутым.
Бунгало других режиссеров давно уже были снесены, и их владельцы, — если они заслуживали подобную привилегию, — заняли длинные низкие кирпичные здания, напоминавшие многоквартирные бараки. Но Клайнсингер переезжать отказался, и то, что ему позволили сохранить личный офис в отдельном здании, было знаком его высокого престижа, величия и могущества в кинокомпании. Это бунгало было самым неудобным и самым отдаленным зданием на территории компании, в четырех-пяти минутах езды от главного съемочного павильона. За эти четыре или пять минут нужно было преодолеть все извивы дороги, бегущей мимо старых съемочных площадок, на которых расположились африканские джунгли, улочка старинного американского городка, полтора квартала поселка на Дальнем Западе и морской порт. Но бунгало было достаточно просторным, так что Клайнсингер имел здесь свою монтажную и просмотровый зал.
Подлинная причина его упрямого желания сохранить за собой это бунгало, тем не менее, заключалась в том, что когда-то оно принадлежало Харлоу. По голливудским меркам, это был исторический памятник, И вряд ли кто в Голливуде догадывался, что значит для Клайнсингера это ветхое здание. Он оставался здесь то ли из-за своей любви к истории, то ли из уважения к памяти Джин Харлоу[27], то ли просто потрафляя своим причудам — трудно было сказать. А он никому ничего не объяснял. Да и зачем! Неизменно высокие доходы от проката его картин освобождали его от необходимости что-либо объяснять. Как однажды сказал Лео Кан, директор киностудии, «если Гарри Клайнсингер захочет спалить студию дотла, я принесу ему спички».
Грег Овертон вел свой маленький «рэмблер» по извилистой дороге и вдруг увидел впереди мерцающий красный свет. Это означало, что там идут съемки. Он остановил машину и выключил мотор. Если на пути не возникает препятствий, то до бунгало Клайнсингера можно доехать за четыре минуты. Но только в том случае, если не надо останавливаться и ждать, когда закончат снимать очередной дубль. Когда во время съемок мерцал этот красный свет, путешествие могло сильно затянуться. Однажды оно заняло у Овертона двадцать минут. «Вот досада!» подумал он тогда, но вся работа Овертона состояла из таких вот досадных нелепостей. Он снова пожалел, что не позвонил Клайнсингеру, прежде чем отправляться к его бунгало, но опять пришел к выводу, что все-таки лучше будет увидеться с ним лично, просто приехать к нему. По телефону и обсуждать нечего. Все дело заключается просто в том, чтобы попасть ему под его настроение и заставить принять нужное решение. Только так можно иметь с ним дело.