Подруги Моны разглядывают меня в ожидании.
– Да в общем-то дела у меня идут хорошо… Нет, Мона, действительно хорошо.
– А как твои родители? Какая погода в Питсбурге? Луиза из Питсбурга, – поясняет она остальным.
– Спасибо. У них все хорошо.
Она кивает. Я чувствую себя как абитуриентка на экзамене, а она, как и полагается хозяину положения – экзаменатору, вытягивает из меня ответы, когда я начинаю испытывать затруднения.
– Ты сейчас работаешь?
Слово «работаешь» она произносит с особой значимостью, как делают все, кто принадлежит к миру шоу-бизнеса, ибо для этих людей понятия «работать» и «иметь работу» разделены огромной бездной.
Я прекрасно знаю это, однако отказываюсь подыграть.
– Да, я по-прежнему работаю в труппе театра «Феникс».
– Но это работа на сцене? Видите ли, Луиза у нас вроде как актриса, – сообщает она подругам в качестве пояснения.
– Да, я была актрисой, – запинаясь, бормочу я. Вечная история – как бы я ни старалась, она всегда ловит меня на слове. – Правда, мне мало доводилось играть. А сейчас нет… я работаю не на сцене, а в театральной кассе.
– Понятно. – Она улыбается так, словно ей понятен какой-то более глубокий смысл, который ускользает от меня.
И тут Дориан задает мне самый ужасный вопрос:
– Но мы могли вас где-нибудь видеть?
– Да, я участвовала в коммерческих шоу. – Я стараюсь говорить как можно более непринужденно и небрежно пожимаю плечами, словно прибавляя: «А кто не участвовал?»
– Вот как?! – Она изгибает дугой бровь, тем самым, по-видимому, желая показать, какое впечатление произвели на нее мои слова. – И в каких же коммерческих шоу вы участвовали?
Вот черт!
– Ну-у… – Я напрягаю мозг. – Например, был тотализатор «Ридерз-дайджест». Вы могли видеть меня там.
Она смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.
– Мы тогда облетели на воздушных шарах всю Англию: пили шампанское и искали победителей. Я была в левом фланге, держала карту и указывала путь на Льютон.
– Вот оно что. – Голосок Дориан звучит вежливо. – Забавно послушать.
– А сейчас ты работаешь в кассе, – безжалостно подводит итог Мона, как всегда, элегантно выворачивая наизнанку подноготную.
– Н-ну да… У меня была пара предложений от нефтепровода… то есть… Но сейчас я работаю в кассе. – Мне хочется высвободить руку, но не удается.
Она снова легонько сжимает ее.
– Да, дорогая моя, у тебя трудная профессия. Избравший ее должен уметь подвергать себя суровой самооценке. Я всегда советую молодым женщинам сторониться этой профессии как чумы. Дело в том, что она требует гораздо больше дисциплины и самопожертвования, чем имеется у современных девушек. Кстати, ты видела мою фотографию?
«Продолжай улыбаться, – мысленно приказываю я себе. – Если ты будешь улыбаться, она ни за что не догадается, что ты желаешь ей смерти».
– Нет, пока еще не видела – мы ведь только пришли.
– Так вот же она!
Мона тащит меня к огромной, сделанной в пятидесятые годы фотографии, где изображена она.
На снимке она невероятно молода, почти неузнаваема, если не считать характерного миндалевидного разреза глаз и ее знаменитых выступающих скул, коих и поныне не коснулось время. Прислонившись спиной к классической колонне, она стоит, так повернув к камере лицо, что оно наполовину освещено, а наполовину остается в тени. Ее светлые волосы, искусно уложенные длинными локонами, ниспадают вдоль плеч, шелковое платье без бретелек красивыми складками плотно облегает тело. Под фотографией табличка – «Вог, 1956».
– Ну, как тебе? – спрашивает Мона, сверля меня пытливым взглядом.
– По-моему, прекрасно, – отвечаю я со всей искренностью.
Она улыбается:
– У тебя есть вкус.
Один из репортеров, узнав ее, просит разрешения сделать снимок.
– И вот так всю жизнь! – смеясь, сетует моя свекровь и принимается позировать, а я, пользуясь моментом, удаляюсь.
Оглядывая толпу, я пытаюсь отыскать мужа. Наконец я замечаю его в уголке в окружении смеющихся людей. В обеих руках у него по бокалу шампанского, он озирается и замечает меня.
Я улыбаюсь ему, и он, оставив компанию, идет мне навстречу.
– Кто они такие? – спрашиваю я, когда он протягивает мне бокал.
– Да ничего особенного, просто члены одного театрального клуба. Узнали меня по спектаклю. – Он ведет меня к экспозиции. – Ну, как с тетушками? Нашли общий язык?
– А, да. Все отлично, – лгу я. – Все просто отлично. – Я оглядываюсь и замечаю, что дам уже нет на прежнем месте. – Ты нарочно познакомил меня с ними? У тебя это было задумано?
Он смеется и хлопает меня по заднице – ненавижу, когда он это делает, причем всегда только на людях.
– Ничего подобного. Откуда такие параноидальные мысли? По правде говоря, они слишком уж назойливы в своем любопытстве. Но я вовсе не хотел, чтобы они докучали моей очаровательной жене.
– Тогда чья же это была инициатива? – Мои слова звучат резче, чем мне хотелось бы.
Он снова хлопает меня по заднице, оставляя без внимания вопрос.
Мы останавливаемся перед фотографией курящей женщины, чьи глаза скрыты полями шляпы. Она стоит в темном дверном проеме на фоне пустынной улицы. Снимок этот, судя по всему, был сделан сразу же после Второй мировой войны – оставляет контраст между сумбурностью обстановки и первозданным совершенством ее хорошо пошитого новенького костюма ощущение какой-то неопределенности.
– Вот это и есть стиль, – со вздохом констатирует мой муж.
Внезапно мне становится душно, я чувствую, что устала от этой толчеи, табачного дыма, чрезмерного многоголосия, слишком уж оживленных разговоров. Мона снова машет нам, я отпускаю мужа к ней, а сама проталкиваюсь в небольшой и не столь заполненный людьми зальчик. Там посредине стоит плоская деревянная скамья, я сажусь на нее и закрываю глаза.
И чего я так напрягаюсь? Всего какой-нибудь час – и все будет позади. Мона получит причитающуюся ей долю славы, и мы преспокойно отбудем домой. Главное сейчас – просто расслабиться. Расслабиться и попробовать получить удовольствие. Я открываю глаза и делаю глубокий вдох.
Со стен на меня смотрят портреты Пикассо, Коко Шанель, Кэтрин Хепберн, Кери Гранта – многие ряды дотошных скрупулезных фоторабот, запечатлевших роскошные лица знаменитостей. Взгляды их глубже, острее и проницательнее, чем у обычных людей, носы прямее и утонченнее. Я позволяю себе погрузиться в состояние, родственное медитации, – возможность созерцания этой красоты словно заворожила меня, окутала каким-то волшебным заклятием.
И вдруг я натыкаюсь на портрет незнакомой мне женщины. Ее блестящие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, пышными локонами окружают лицо. Его черты соблазнительны и своеобразны – высокие скулы, рот, изогнутый, словно лук Купидона, и очень черные умные глаза. Слегка наклонившись вперед и подперев одну щеку рукой, она оставляет впечатление человека, занятого каким-то очень важным разговором. Простого покроя атласное платье выделяется на скучном фоне диванчика, единственное украшение – нитка безукоризненно подобранных жемчужин. Ее лицо никому не знакомо в отличие от других и даже не так привлекательно, но по какой-то причине оно, несомненно, больше всех притягивает взгляд. Я поднимаюсь со скамьи и подхожу к фотографии. Подпись – «Женевьева Дарио. Париж, 1934».
Но тут моему уединению приходит конец.
– Так вот вы где! Мона послала нас разыскать вас. – В комнату, повиснув на руке моего недовольного мужа, вваливается Пенни.
«Только спокойствие!» – мысленно напоминаю я себе, прикладываясь к бокалу столь необходимого сейчас шампанского.
– Привет, Пенни! Я тут просто наслаждаюсь выставкой.
Приблизившись, она грозит мне перед носом пальчиком.
– А знаете, Луиза, вы большая шалунья! – И, подмигнув моему мужу, она обращается уже к нему: – И как только вы разрешаете ей пить? Да что там говорить, оба вы, негодники такие, друг друга стоите!
Мы с мужем молча переглядываемся. Неужели опять понеслось?
А между тем Пенни приближается плотнее и понижает голос до сценического шепота:
– Должна вам сказать, выглядите вы просто изумительно! А это… – Она щупает ткань моего платья. – Это совсем даже недурно. Знаете, обычно подобные вещи смотрятся как абсолютное барахло, а это довольно миленькая штучка. У меня дочка в мае должна родить, так она просто с ног сбилась – ищет что-нибудь подобное, такое, в чем можно было бы пока ходить.