Дядюшку даже передернуло, когда он услышал упоминание нашего семейства.
– Остается только надеяться, что ваша верность не подвергнется испытанию.
До чего же неприятный у короля тон. Отвернулся от меня, поманил Джейн Сеймур. Она засеменила к нему, глазки долу, вид скромненький.
– Прогуляетесь со мной? – Теперь голос такой сладенький.
Она присела в реверансе – мол, с удовольствием. Положила руку на расшитый драгоценными камнями рукав, и вот они уже идут по тропинке, остальные придворные, тоже парочками, за ними – на почтительном расстоянии.
Двор лихорадит от слухов, ни у меня, ни у Джорджа уже нет сил все отрицать. Раньше – скажи слово против Анны и можешь быть уверен: тебя скоро вздернут. Теперь песенки и шуточки, как она заигрывает со всеми мужчинами при дворе, а ребенка выносить не может.
– Почему Генрих их не остановит? – спрашиваю мужа. – У него на это власти хватило бы.
– Он теперь всякому позволяет о ней болтать, – качает головой Уильям. – Утверждают, она на все способна, только что дьяволу душу еще не продала.
– Идиоты! – кричу я.
Он берет меня за руки, нежно разжимает сжатые кулачки:
– Сама понимаешь, Мария, откуда тогда взяться младенцу-чудовищу, если не от чудовищного союза. Она, должно быть, погрязла в грехах.
– Какого чудовищного союза? Ты что, тоже думаешь – она продала душу дьяволу?
– А как ты считаешь? Ни на минуту бы не задумалась, если бы получила за это сына.
Крыть нечем. Я взглянула прямо в карие глаза мужа. Боже, какой ужас!
– Ш-ш-ш. – Даже слово сказать страшно. – Думать об этом не хочу.
– А если она занялась колдовством – вот и родился урод?
– И что тогда?
– Тогда от нее можно избавиться.
Я натужно рассмеялась:
– Грустная шутка в грустные времена, Уильям.
– Это не шутка, женушка.
– Мне больше не вынести. – Я вдруг почувствовала – сыта по горло, до чего же все плохо вокруг. – Что с нами тогда станет?
Забыв о том, что мы в парке и весь двор может нас видеть, он обнял меня, крепко прижал, словно мы дома, в конюшенном дворе его маленькой фермы.
– Любовь моя, дорогая, – сказал он нежно. – Она, верно, что-то ужасное сделала, раз такого урода родила. И ты не знаешь что. Она тебе ничего не поручала? За повитухой сходить? Принести какое-нибудь зелье?
– Ты сам… – начала я.
Он кивнул:
– Да, я похоронил мертвого младенца. Бога молю, чтобы все улеглось, тогда, может, никто не станет ни о чем спрашивать.
Только один раз королеву покинули в пустом дворце – королеву Екатерину, а Анна с королем весело носились по полям. И вот Генрих снова поступает так же. Анна, никем не замеченная, наблюдает из окна спальни, пристроившись на коленях в кресле – стоять еще нет сил, – как король, а рядом с ним Джейн Сеймур возглавляют королевский поезд, отправляясь в Гринвич, любимый дворец Генриха.
Веселые придворные следом за смеющимся королем и новой хорошенькой фавориткой, а среди них моя семья – отец, матушка, дядя, брат, показывающий ради удовольствия монарха фортели верховой езды. Мы с Уильямом чуть позади, скачем с детьми. Моя дочка тиха и задумчива, оглядывается на дворец, снова поднимает глаза на меня.
– Что с тобой? – спрашиваю я Екатерину.
– Нехорошо вот так, мы уезжаем, а королева остается.
– Она приедет попозже, когда поправится, – стараюсь я утешить девочку.
– Ты знаешь, у Джейн Сеймур во дворце в Гринвиче будут свои комнаты.
– Наверное, будет спать с другой девчонкой из их семейки, – возражаю я.
– Нет. – Ответ дочери краток. – Она сказала, король пообещал ей покои для нее одной и фрейлин тоже пообещал. Чтобы никто не мешал ей музицировать.
Я сначала не поверила Екатерине, но дочка оказалась права. Прошел слух, что сам секретарь Кромвель отказался от своих покоев, чтобы их могла занять Джейн: пусть дергает струны лютни, никого не беспокоя. Сказать по правде, покои секретаря соединялись небольшим коридорчиком с комнатами короля: Джейн удобно обосновалась в Гринвиче, как когда-то до нее Анна, – покои не хуже комнат королевы, свой собственный двор. Когда двор устроился, представители семейства Сеймур стали собираться по вечерам – танцы и прочие развлечения – в новых, роскошных комнатах Джейн, придворные дамы королевы, пользуясь ее отсутствием, тоже не забывали посетить приемную новой фаворитки. Король был там все время, беседовал, читал, слушал музыку или стихи. Он нередко обедал с Джейн в ее комнатах, а бесчисленные Сеймуры смеялись его шуточкам и развлекали за карточным столом. Во время обедов в парадном зале он сажал ее рядом, и только пустой трон королевы напоминал, что она где-то там, одна в почти необитаемом дворце. Иногда я видела, как Джейн наклоняется к королю, между ними – место Анны, и кажется, ее нет в природе и ничто не может остановить Джейн, она вот-вот займет пустующее кресло.
Она все время оставалась нежной и ласковой – чистый сахар. Наверное, в детстве, там, в Уилтшире, сахарной свеклой перекормили. Хорошее настроение не изменяло ей ни на минуту, она с обожанием глядела на Генриха, капризничает ли он оттого, что болит нога, или радуется как мальчишка, всеми признанный герой, уложивший на охоте оленя. Спокойная, набожная – он нередко заставал ее на молитвенной скамеечке, пальчики перебирают четки, глаза к небу – и всегда-всегда сама скромность.
Ни за что не наденет французских чепцов в форме полумесяца, введенных в моду Анной после того, как она вернулась из Франции. Нет, на Джейн закрытые плоеные чепцы домиком, какие носила, бывало, королева Екатерина, – еще год назад любая дама, обрядившаяся в такой чепец, была бы признана всеми лишенной элегантности ханжой. Генрих нередко клялся и божился, что ненавидит испанский стиль, но этот суровый аскетизм только оттенял холодноватую красоту Джейн. Она носила чепец как монашеский убор – символ того, что земные соблазны ее не волнуют. И цвета подобраны умело: бледно-голубой, нежно-зеленый, желтовато-кремовый – чистые, светлые, неброские тона.
Я поняла, что Джейн скоро займет место моей сестры, когда Мадж Шелтон, малышка Мадж, любительница пококетничать, и не только, не брезгующая грубым словцом, явилась к обеду в бледно-голубом плоеном чепце домиком и в наглухо закрытом платье в тон, рукава французского покроя переделаны на английский манер. Двух дней не прошло, а придворные дамы уже облачились в чепцы домиком, все как одна скромницы – глазки опущены долу.
Анна приехала в феврале, прискакала с величайшей помпой – впереди королевский штандарт, позади штандарт с гербом семейства Болейн, в середине – вереница слуг в ливреях, всадники на конях. Мы с Джорджем поджидали ее на ступенях, парадная дверь широко открыта, и каждому видно – Генриха здесь нет.
– Рассказать ей про комнаты Джейн? – спросил брат.
– Давай ты, я не смогу.
– Фрэнсис посоветовал сказать ей, когда вокруг много народа, на людях она не взорвется.
– Ты обсуждаешь ее дела с Фрэнсисом?
– Ты же говоришь с Уильямом.
– Он мой муж.
Джордж кивнул, глядя на приближающийся поезд королевы.
– Доверяешь Уильяму?
– Конечно.
– А я доверяю Фрэнсису.
– Это не одно и то же.
– Ты просто не понимаешь, что для меня значит его любовь.
– Одно знаю: любовь мужчины к женщине совсем другое дело.
– Нет, я его люблю как мужчина мужчину.
– Это противно Закону Божьему.
Он взял меня за руку, улыбнулся неотразимой болейновской улыбочкой:
– Довольно уже, Мария. Времена настали такие страшные, что одно лишь утешает – его любовь. Позволь мне это утешение. Бог свидетель, немного у меня других радостей, а опасности нам грозят немалые.
Следом за всадниками приблизилась и Анна. Сияет улыбкой, темно-красное платье для верховой езды, темно-красная шляпа с огромным пером, приколотым громадной рубиновой брошью.
– Vivat Аnna! – кричит брат, заметив, как она одета.
Она не смотрит на нас, глаза вглядываются в полутьму парадного зала – надеется, король выйдет встречать. Но его нет. Лицо даже не дрогнуло, продолжает улыбаться.
– Здорова? – спрашиваю я.
– Конечно, – отвечает весело. – А почему бы и нет?
Я киваю, говорю осторожно:
– И то правда.
Понятно, и об этом ребенке лучше не упоминать, не говоря уже о других умерших младенцах.
– Где король?
– На охоте.
Анна величественной походкой входит во дворец, слуги несутся открыть перед ней двери.