Было безнадежно тоскливо и одиноко, как бездомной собаке. Умом Владимир прекрасно понимал, насколько это абсурдно, если озвучить вслух: «Дочка меня бросила, ушла к другому!» Он больше не самый главный и обожаемый в ее жизни мужчина, к такому в два счета не привыкнешь, нужно время. А ведь только ради нее и Ярика он столько лет играл этот бессмысленный спектакль под названием «Счастливая семья»!..
Володя тяжело, чуть ли не старчески кряхтя, поднялся с табуретки и включил электрочайник, тот высоко и пронзительно засвистел в тишине, словно над ним насмехаясь. Ну что ж, пускай будет второй полуночный марафон: ударим по одиночеству лошадиной дозой кофеина!.. «Могла бы, кстати, забежать перед сном, пожелать спокойной ночи, раз уж на то пошло. А ведь не забежала!» — с горечью подумал Владимир. Неужели Янка почувствовала его тяжелое настроение и то, что оно как–то связано с ней? С ее почти нечеловеческой чувствительностью — вполне возможно, что уловила, засекла внутренним радаром. Да только вряд ли она поняла, в чем тут дело, и еще не скоро поймет…
«Ничего, дочка, это не должно тебя касаться. Это мои страхи, я сам с ними разберусь. Счастливых тебе снов!» — Володя мысленно погладил ее по голове. Показалось, что Янка в ответ улыбнулась, не раскрывая зажмуренных глаз.
Проснулся он поздно, с чугунной головой. Дочка спозаранку уже прочно висела на телефоне: неужели со своим «кадром» любезничает? Ее голос звучал непривычно (в свете последних событий) громко и оживленно, на всю квартиру — вон как смеется–заливается во всё горло! Давненько он такого не слышал… Что самое поразительное, и не думает скрываться: обычно сотню раз перепроверяет, чтоб никто, не дай Бог, ни слова из ее секретных разговоров не перехватил. Вот ведь конспиративный Скорпиошкин, Штирлиц доморощенный! Янка между тем переспросила у того самого кого–то, к кому Володя не питал слишком теплых чувств:
— Подожди, какая станция? «Авторадио»?
Вихрем сорвалась с места и принялась сосредоточенно крутить настройку радиоприемника, пока не словила среди какофонии искаженных помехами звуков то, что надо. Незнакомый Владимиру певец, наверняка из новых, выводит с цыганским надрывом:
«О, это сладкое слово «свобода»!
Нам на двоих с тобою тридцать два года…»
Ну и дальше в том же духе. Дочку явно проняло: она устроилась в кресле, свернувшись калачиком — даже со стороны это выглядело страшно неудобно, у Володи тут же заныла спина, — и едва ли не ухом прильнула к любимому орудию музыкального труда. Ему стало невероятно смешно и отчего–то немного завидно (а почему бы и нет, собственно? Чтоб на двоих да тридцать два года!).
Через полчаса, не меньше, Янка с сожалением распрощалась со своим «кадром», тяжело вздохнула и понесла трубку на законное место в прихожей, прижимая ее к груди обеими руками, как драгоценного младенца. Володя стремительно отвернулся, чтоб дочура не разглядела его рвущуюся на белый свет улыбку, такую никакими силами не спрячешь! Если заметит, то, как пить–дать, обидится и начнет вопить, что он ее не уважает, не ценит и, главное, не воспринимает всерьез.
— Ты сегодня не в лицее? — хмуря для внушительности брови, спросил Владимир самым нейтральным деловым голосом.
— Мне на третью пару! — Янка почти со стоячего положения c размаху плюхнулась на диван, тот с перепугу натужно заскрипел, хоть какой ни воробьиный у малОй вес. Володе всякий раз становилось жутко, что однажды она не рассчитает и ненароком промахнется, грохнется прямо на пол… С такой–то рассеянностью галактических масштабов!
— Хорошо живете.
— Ага! Не жалуемся.
Вот оно что!.. Володя внезапно с потрясающей четкостью вспомнил, будто молния сверкнула в голове: она маленькой любила так делать, года в два или три. (Ещё в том самом ненавистном Марине общежитии на улице Луговой.) В те времена у них прямо посреди единственной комнаты стоял обширный раскладной диван, они с первых же дней прозвали его «семейный». Янка выбирала момент, чтоб никто не стоял над душой, изо всех сил разбегалась и с размаху падала спиной на этот импровизированный «аэродром», потешно задрав маленькие лапки в канареечно–желтых колготах. (Марина любила одевать ее в яркие цвета.) Раз по двадцать на день дочура могла так взлетать и приземляться — никакие уговоры, увещевания и обещанные в скором будущем горы конфет не оказывали нужного действия. В то золотое время Володя любил шутить, что дочка станет космонавткой или, на худой конец, летчицей — и никак не меньше! А поди ты, совершенно всё забыл, как отрезало…
Правда, всего через полгода «золотое время» закончилось и наступил, по определению Марины, «тихий кошмар». Возможно, именно поэтому Владимир столько лет не вспоминал про дочуркины прыжки с дивана–на диван — чтоб не ворошить за компанию то, что неумолимо за этим весельем последовало. Подсознание проявило свою обычную мудрость и милосердие и поспешило задвинуть неприятные воспоминания в самый дальний угол памяти. Всё тот же фрейдовский механизм подавления: «ничего не вижу, ничего не слышу…»
«Тихий ужас» начался с того, что однажды Марина позвонила ему среди дня в полной истерике и сквозь невнятные причитания сообщила, что с Янкой «что–то не то». Володя успел сотню раз умереть и воскреснуть, как птица Феникс, пока наконец не разобрался, что к чему. Оказалось, по дороге в детский сад дочка вела себя очень странно: размахивала руками, точно ловила в воздухе что–то невидимое, на вопросы не реагировала и — «нет, ну ты представляешь?!» — заливисто во весь голос смеялась.
Услышав это откровение, Владимир, помнится, рассердился — больше делать женушке нечего, высосала из пальца проблему!.. Для очистки совести в тот же вечер затеял с дочурой «взрослый разговор», и трехлетняя малышка с забавной серьезностью принялась рассказывать, что «уже давно» видит в воздухе разноцветные шарики. Синие, красные, голубые, серебряные — похожие на мыльные пузыри… Когда всё началось, Володя выяснить не сумел: для таких карапузов прошлая неделя — уже вечность.
К теме злополучных шариков они возвращались еще не раз и не два, а десятки, если не сотни раз: каждый день по дороге в сад повторялась эта увлекательная погоня за чем–то невидимым, счастливый смех и болтовня с самой собой. Прохожие косились на Янку, как на ненормальную — кажется, именно это Марину и бесило больше всего. Извечная незыблемая проблема: «А что скажут люди?» По вечерам дочка послушно обещала, что «больше не будет» — как он сейчас понимает, непосильная для ребенка задача… В Володе, стыдно признаться, проснулся исследовательский азарт: удалось выяснить, что Янкины шарики как будто живые, невесомые — кружатся вокруг дочурки, подпрыгивают в воздухе, словно дразнятся и с ней, Яной, играют.
Еще через несколько недель обнаружилось, что и окружающих людей дочка тоже видит по–своему: светящиеся и разноцветные, ритмично пульсируют и иногда переливаются всеми цветами радуги. («Не всегда переливаются, а когда настроение хорошее," — с сосредоточенно–серьезной мордашкой пояснила малышка.) Пытаясь перевести всё на шутку, Володя однажды спросил, какого же цвета ей кажется он? Ожидал чего–то детски–незатейливого, вроде розовых слонов, но этот малолетний философ глубокомысленно изрек: «Синий, а вот здесь немного черный…» И дочурка со знанием дела ткнула его пальцем в живот: именно в том самом месте, плюс–минус сантиметр, иногда прихватывал желудок, как следствие неудобоваримой корабельной стряпни.
От этого невероятного совпадения уже и Владимир поддался панике и потерял над собой всякий контроль (о чем не раз впоследствии сожалел). Схватил Янку за плечи и приказал — не попросил, а именно приказал! — больше так не делать: «никогда в жизни, иначе!..» Что «иначе», не договорил — она смотрела на него перепуганными, на пол–лица, глазенками на заострившемся бледном лице. Возившийся неподалеку Ярик уставился на них двоих с изумлением, и Володя сразу же пришел в себя: родитель, называется, наорал на беззащитного ребенка! Успокоил Янку, как умел, отвлек детей новой игрой, но еще долго не мог простить себе эту вспышку, до того муторно было на душе…
На следующий день дочка сильно заболела, в мгновение ока подскочила температура. Тридцать девять и пять — это он четко помнит, как вчера всё было! — и никаких других симптомов: ни насморка, ни ангины, ничего. К вечеру жар прекратился так же неожиданно, как начался, и вместе с ним бесследно пропали все эти шарики, светящиеся ауры, разноцветные люди и остальные Янкины чудачества. Ему бы сидеть да радоваться — а может, еще и перекреститься, что легко отделались… Но Володя не мог избавиться от мысли, будто что–то своим отчаянным воплем нарушил, вмешался недоброй волей.