С этими словами Бенно Рейнсфельд протянул пришедшему к нему товарищу письмо, полученное накануне.
Эльмгорст внимательно и также с удивлением прочел письмо с начала до конца.
— В самом деле, чрезвычайно выгодные условия! — сказал он. — Нейенфельд — один из самых обширных железоделательных заводов, я знаю его, по крайней мере, по названию. Население его образует целую колонию, и ты можешь рассчитывать на самое приятное общество среди многочисленных служащих. Кроме того, до главного города провинции рукой подать, а твое жалованье будет в пять-шесть раз превосходить теперешний доход. Ты должен принять предложение, это само собой разумеется. Ведь один счастливый случай ты уже упустил.
— Тогда я добивался места, — заметил Бенно. — Я послал туда одну из своих научных работ, которая и заставила отдать мне предпочтение перед другими, и, тем не менее меня не приняли, потому что я не мог явиться к сроку. В Нейенфельде же у меня нет никаких связей, я даже не знаю там ни души, а желающих на такое выгодное место должно было явиться несколько десятков. Откуда может знать правление заводов, что где-то в Оберштейне есть какой-то доктор Рейнсфельд?
Вольфганг задумчиво смотрел в пространство; он еще раз пробежал письмо, которое держал в руке, и, наконец, ответил:
— Мне кажется, я могу разгадать загадку, тут замешан мой будущий тесть.
— Не может быть!
— Напротив, это весьма правдоподобно. Он вложил значительную сумму в нейенфельдские заводы, и теперешний их директор — его протеже. Он всюду имеет влияние.
— Но он наверно не употребит этого влияния в мою пользу. Ведь ты сам видел, как холодно он принял меня в тот первый и единственный раз, когда я имел честь говорить с ним.
— Я и не думаю, чтобы он сделал это из расположения к тебе, напротив… Бенно, неужели ты действительно ничего не знаешь о ссоре между твоим отцом и Нордгеймом? Не помнишь ли ты хоть какой-нибудь фразы, какого-нибудь намека?
Бенно задумался, но затем отрицательно покачал головой.
— Нет, Вольф, дети не обращают внимания на подобные вещи. Я помню только, что, когда я как-то раз спросил о «дяде Нордгейме», отец с совершенно не свойственной ему резкостью запретил мне говорить о нем. Вскоре после этого мои родители умерли, и для меня наступили тяжелые времена, когда мне было не до воспоминаний о детстве. Но почему ты спрашиваешь?
— Потому что теперь я убежден: тогда случилось нечто до такой степени серьезное, что память об этом не притупилась и до сих пор, через двадцать лет. Вчера я в первый раз разошелся во мнениях со своим тестем: он перенес свой гнев и на тебя, хотя ты тут ни при чем.
— Очень может быть, но тем менее будет он стараться доставить мне хорошее место.
— Если нет иного средства удалить тебя, то, наверное, будет. Боюсь, что дело обстоит именно так. Ведь он не хотел даже, чтобы ты посещал Алису как врач. Я не говорил тебе, потому что это только обидело бы тебя, а он внешне уступил мне, но в исходящем от совершенно незнакомых людей предложении, которое должно надолго удалить тебя из Оберштейна и от столицы я решительно вижу дело его рук.
— Настоящая интрига, — недоверчиво заметил Рейнсфельд. — Ты в самом деле считаешь Нордгейма способным на это?
— Да, — холодно сказал Эльмгорст. — Но как бы то ни было, такое выгодное место едва ли подвернется тебе в другой раз, а потому не раздумывай и соглашайся.
— Даже если мне предлагают его из таких побуждений?
— Это пока — только предположение, однако, если бы даже оно оказалось верным, в Нейенфельде, во всяком случае, ни о чем не знают, а назначают тебя просто по просьбе влиятельного человека. Может быть, Нордгейм и сам видит, что несправедлив, распространяя на тебя свой гнев, и хочет одновременно и удалить тебя, потому что твоя близость ему неприятна, и вознаградить.
Вольфганг прекрасно знал, что последнее предположение невероятно, разговор с Нордгеймом показал ему, что здесь не может быть и речи об акте справедливости или внимании, но, зная крайнюю щепетильность Рейнсфельда, он хотел таким образом дать ему возможность принять место. При всех обстоятельствах для Рейнсфельда было удачей выйти из теперешнего незавидного материального положения, кто бы ни помог ему в этом.
— Мы еще поговорим сегодня вечером, когда ты придешь ко мне, — продолжал Эльмгорст, беря шляпу со стола, — а теперь мне некогда, экипаж ждет, надо ехать на нижний участок.
— Вольф, — сказал Бенно, озабоченно и пытливо глядя в лицо другу, — ты спал эту ночь?
— Нет, у меня была работа. Это иногда случается.
— Иногда! Ночная работа обратилась у тебя в правило. Мне кажется, ты совсем не спишь.
— Действительно, я мало сплю, но что же делать? Работы должны быть закончены до наступления зимы; дел набирается масса, а я, как главный инженер, за все отвечаю.
— Но ты переутомляешься до такой степени, что это становится просто опасно! Другой не мог бы столько работать, да и ты долго не вынесешь. Сколько раз я говорил тебе…
— Старая песня! — нетерпеливо перебил его Вольфганг. — Оставь меня в покое, Бенно, иначе нельзя.
Доктор озабоченно покачал головой, провожая гостя. Он сам был неутомимо деятелен, но не имел понятия о лихорадочном душевном напряжении, с которым человек ищет в труде забвения, во что бы то ни стало.
В дверях они столкнулись с Гронау, который приехав из Гейльборна вместе с Вальтенбергом, воспользовался случаем побывать в Оберштейне. Они на ходу поздоровались, Эльмгорст сел в экипаж и уехал, а Рейнсфельд с Гронау вошли в дом.
— Господин Эльмгорст очень торопился, — сказал Гронау, опускаясь в кресло. — У него едва хватило времени поздороваться, и нельзя сказать, чтобы он имел вид счастливого жениха. А между тем ему ли, кажется, не быть довольным судьбой!
— Вольф серьезно беспокоит меня, — ответил Бенно. — Его просто узнать нельзя, и я боюсь, что должность главного инженера погубит его; такой лихорадочной деятельности, в какую он ушел с головой в последнее время, не выдержит даже его железная натура. Он работает с утра до вечера, да еще и ночи напролет, поспевает всюду и не дает себе ни минуты отдыха.
— Да, он всюду, только не у невесты; впрочем, она, кажется, невзыскательна на сей счет. Другой едва ли понравилось бы, что у жениха в голове только локомотивы, туннели да мосты, а когда он, наконец, является к ней, то еще на пороге объявляет, что должен сейчас опять ехать, она же к этому совершенно равнодушна. Вообще странные порядки на вилле Нордгейма. А у невесты в доме! Можно было бы ожидать, что там царят веселье и радость, только сдается мне, дела господ обрученных обстоят не совсем благополучно, не исключая и господина Вальтенберга: Саид и Джальма постоянно жалуются на его капризы. Я внушаю им, что это происходит единственно от мыслей о женитьбе и что женитьба вообще приносит только несчастье.
— Вы — заклятый враг брака, давно известно, — слегка улыбнувшись, заметил Бенно. — Если Вольфганг большей частью не в духе, на что у него дожны быть причины при его ответственной службе, то у его невесты и настроение духа, и внешний вид не оставляют желать лучшего.
— Да, она самая бодрая из всех. Вы сделали чудо, доктор. Что это было за хилое растеньице, а теперь она цветет, как роза. Зато баронесса Тургау совсем притихла. А господа женихи! Один постоянно на точке кипения и ревнив, как турок, а другой держит себя с невестой, как настоящая ледяная сосулька, и при том обмениваются такими взглядами, точно вот-вот схватят друг друга за шиворот. Прекрасные будут родственники!
Бенно подавил вздох. И от него не укрылась безмолвная, но ожесточенная вражда между Вольфгангом и Вальтенбергом.
— Мне просто жаль Вальтенберга, — снова заговорил Гронау. — Он дня не может прожить, не повидавшись с невестой, и каждый день ездит сюда из Гейльборна, она же как будто взяла себе за образец знаменитое божество волькенштейнцев: сидит, точно фея Альп, на высоком троне и принимает поклонение, но оно нисколько ее не трогает, Доктор, вы единственный разумный человек во всей этой компании: вы не помышляете о женитьбе и, ради Создателя, не вздумайте помышлять!
— О женитьбе я, конечно, не думаю, зато думаю о другом, что едва ли менее удивит вас: об отъезде. Мне совершенно неожиданно предлагают место врача и на очень выгодных условиях.
— Браво! Принимайте же!