Эльза Вернер - Фея Альп

— Да, верно, и придется принять!

— С каким лицом вы это говорите! — расхохотался Гронау. — Право, мне кажется, вам жаль расстаться с этим несчастным Оберштейном, который пять лет выжимал из вас соки, а отблагодарить мог только пожеланием: награди вас Бог! Ни дать ни взять, мой старый Бенно! И он не умер бы бедняком, если бы умел иначе обращаться с людьми. Столько лет просидел он над разработкой проекта, который мог бы составить его карьеру, но не сумел проложить себе дорогу, а с робкими просьбами да предложениями далеко не уйдешь, когда имеешь дело с всемогущими господами капиталистами и предпринимателями. В конце концов, другие опередили его с изобретением, которое, так сказать, висело в воздухе в то время, потому что тогда начали строить горные железные дороги. А все-таки он первый изобрел систему горного локомотива: в основании всех позднейших изобретений по этой части лежит его проект.

— Моего отца? — с удивлением спросил Рейнсфельд. — Вы ошибаетесь: это система Нордгейма, на ней основан и теперешний локомотив.

— Извините, система Рейнсфельда! — возразил Гронау.

— Повторяю, вы заблуждаетесь! Вольф сам рассказывал мне, что его будущий тесть положил начало своему теперешнему богатству проектом горного локомотива: проект был у него куплен и применен на первой горной дороге. Позднее в нем были, разумеется, сделаны усовершенствования, но изобретатель отнюдь не остался с пустыми руками, потому что получил за патент очень большую сумму.

— Кто? Нордгейм? — напряженно спросил Фейт.

— Ну да! Это все знают, каждый инженер подтвердит вам мои слова.

Гронау вдруг вскочил и подошел к Бенно вплотную.

— Доктор, — проговорил он медленно и выразительно, — то, что вы говорите о патенте Нордгейма и его изобретении, — или безбожная ошибка, или безбожное мошенничество!

— Мошенничество? — испуганно повторил Бенно. — Вы предполагаете?

— Предполагаю, или даже больше — знаю, что горный локомотив — изобретение вашего отца, и Нордгейм знает это так же хорошо, как я, так что, если он выдал его за свое…

— Ради Бога! Не хотите же вы сказать…

— Что высокоуважаемый господин Нордгейм — мошенник? Ну, это мы еще увидим. Может оказаться, что и кто-нибудь другой, посторонний человек, одновременно напал на ту же идею: ведь тогда каждый инженер возился со злободневной проблемой. Однако Нордгейм имел в руках готовый проект своего друга, внимательно рассматривал его, хвалил, восхищался, тут всякая возможность совпадения исключается. Мы должны расследовать это дело. Припомните, Бенно, неужели вы так-таки ничего не знаете о причине ссоры, о которой вы мне рассказывали?

— Нет! Решительно ничего! То же самое я только что ответил и Вольфгангу на такой же вопрос.

— Эльмгорсту? — переспросил Гронау. — Как ему пришло в голову об этом спрашивать?

— Он думает, что предложение места, о котором я вам сейчас говорил, дело рук его будущего тестя, и полагает, что… Нет, нет, не будем заходить так далеко в постыдных предположениях! Это невозможно!

— Мало ли что кажется вам невозможным! Вы хоть и мужчина, а сохранили сердце дитяти. Но кто, как я, долго толкался среди людей, уже не может верить в невозможность таких вещей.

— Вы наверное знаете, что Нордгейм взял патент на горный локомотив?

— Разумеется, наверное: это факт.

— В таком случае он, — закричал Гронау, уже не сдерживая гнева, — трижды гнусный вор, потому что обокрал друга!

— Перестаньте, прошу вас! — испуганно заговорил Бенно, но Гронау продолжал, непоколебимо убежденный в истине своих слов:

— Почему ваш отец, всегда очень привязанный к своим друзьям, разошелся именно с тем, который был с ним ближе всех? Почему? А если у Нордгейма действительно такая гениальная голова, то почему он застрял на первом же изобретении и в последующий период своей жизни совсем отказался от деятельности инженера? Можете вы ответить мне на этот вопрос.

Рейнсфельд молчал. При других обстоятельствах он отбросил бы подобное подозрение. Но уверенность, с которой Гронау высказал страшное обвинение, разговор с Вольфгангом, загадочность разрыва, оставившего в душе его отца, кроткого, доброго человека, такое безгранично горькое чувство к любимому прежде другу, что он не хотел даже слышать его имени, — все это разом нахлынуло на Бенно и ошеломило его.

— Надо узнать правду, — решительно заявил Гронау. — Где бумаги, старые чертежи и наброски вашего отца? Вы ведь говорили, что все тщательно собрали и спрятали. Там должно быть что-нибудь, а если ничего не окажется, я сам отправлюсь к Нордгейму и спрошу его, как было дело. Интересно, какое лицо он сделает при таком вопросе! Где бумаги, Бенно? Давайте их сюда! Не будем терять время.

Бенно указал на маленький шкафчик в углу.

— Там все, что мне осталось на память об отце, — сказал он глухим голосом. — Вот ключ, посмотрите сами, а я…

— Ну, надеюсь, вы поможете мне: ведь дело, прежде всего, касается вас. Отчего вы колеблетесь?

Доктор, в самом деле, колебался, но Гронау уже открыл шкафчик и через несколько минут разложил все бумаги покойного на столе. Его старый товарищ начал тщательно их просматривать: каждый чертеж был внимательно исследован, каждое письмо прочтено, каждый лоскуток бумаги осмотрен с обеих сторон. Увы, все было напрасно. В бумагах не оказалось ничего, имеющего отношения к делу, ни наброска, ни заметки, ни какой-нибудь фразы в письме — ничего, что могло бы подтвердить подозрение Гронау. Бенно, приступивший к осмотру весьма неохотно, невольно вздохнул с облегчением при таком результате, но Гронау с досадой отодвинул от себя бумаги.

— И дураки же мы! — сказал он. — Все было предусмотрено, Нордгейм не решился бы на эту подлую штуку, если бы не был уверен в том, что против него не существует улик. Вероятно, он под каким-нибудь предлогом забрал у друга его проект и ловко скрыл концы в воду. Мой старый Бенно был не тот человек, кто сумел бы бороться с такой лисицей, не имея в руках неопровержимых доказательств, а я, единственный свидетель, на которого он мог сослаться, тогда уже уехал. Но теперь я здесь и не успокоюсь, пока не выведу Нордгейма на чистую воду.

— Но зачем? К чему подымать старую, давно забытую историю? Моему бедному отцу это уже не даст удовлетворения, а ваше обвинение, если оно окажется справедливым, станет страшным ударом для… семьи Нордгейма.

Гронау несколько секунд смотрел молча, как будто не понимая, что говорит доктор, а потом рассвирепел.

— Ну, однако, это уж слишком! Другой был бы вне себя от подобного открытия, перевернул бы все вверх дном, чтобы только докопаться до истины, и без всяких церемоний наказал бы виновного, а вы хотите удержать меня, потому что Эльмгорст — ваш друг! Вы боитесь скандала для семьи своего злейшего врага! Вы — истый сын своего отца, он поступил бы точно так же.

Он ошибался: Бенно думал не о Вольфганге, перед ним стояло совсем другое лицо и испуганно-вопросительно смотрело на него большими темными глазами. Но он ни за что на свете не открыл бы никому, почему его так ужасает мысль о том, что подозрение может подтвердиться, и почему ему хотелось бы предать забвению всю эту историю.

Гронау встал и сказал сердитым тоном:

— Я вижу, на вас плоха надежда, Бенно. Такие чувствительные, непрактичные люди вообще не годятся для подобного дела. К счастью, я здесь. Я напал на след и не брошу его, чего бы это не стоило. Я хочу доставить удовлетворение моему старому другу хоть в могиле, если он не получил его при жизни.

Нордгейм сидел в своем кабинете в столице, против него расположился адвокат Герсдорф; они вели деловой разговор, касающийся передачи железной дороги акционерам. Решение Нордгейма отстраниться от предприятия по его окончании никого не удивляло, все понимали, что в голове этого неутомимого деятельного человека, конечно, уже роились новые планы, для осуществления которых ему нужен был его капитал. Ему оставалась слава создания великого, смелого дела, которое он вызвал к жизни, слава открытия миру нового пути сообщения.

Главный инженер обещал, что закончит все работы до наступления зимы, и сейчас же по их окончании должна была состояться передача. Сделать последние приготовления к открытию дороги, назначенному на следующую весну, предоставлялось уже новому правлению. Все это было обсуждено и утверждено еще несколько месяцев назад, и Герсдорфу, как юрисконсульту железнодорожного общества, приходилось часто совещаться с его председателем.