Дважды съездили в Москву. Побывали на ее мысу, где им открылась поразительная вещь – они молчали, чувствуя друг друга и даже больше того – обменивались мысленно ощущениями, ну, как бы это объяснить? Клавдия сознавала, что они смотрят на мир одними глазами и чувствуют в тот момент одинаково и делятся своими ощущениями, передают и транслируют их друг другу на уровне мыслей-чувств, усиливая, насыщая каждый своим восприятием и эмоциями, а еще слышат какую-то необыкновенную тихую музыку.

Они оба были совершенно потрясены этим странным, необъяснимым явлением, парадоксом каким-то и, обмениваясь впечатлениями, когда возвращались назад в поселок, все переспрашивали друг друга: «Я тебя вот так чувствовала, как себя, а ты?» – «И я, как себя». – «А музыку слышал?» – «Слышал. А ты чувствовала эту красоту в какой-то момент, аж как боль?» – «Чувствовала. А ты»…

Но странным, чудесным образом они оба практически сразу приняли то, что с ними произошло, как факт – вот оно есть это явление и что теперь? Разбираться, почему так происходит? Да ладно, зачем? Поэкспериментировали несколько раз – посидели на круче над речкой недалеко от поселка, посмотрели закат оттуда – не такой, конечно, масштаб панорамы, как на мысу, но тоже ничего. Помолчали – все то же самое. Еще разок съездили на мыс, там «помедитировали» на заходящее солнце – тот же эффект – обмен всеми ощущениями, и звучащая в голове, тихая музыка. И как-то сразу привыкли и уже не удивлялись.

Клавдия постоянно расспрашивала Марка обо всем, что ее захватывало и что было интересно, и заслушивалась его рассказами, так ей нравилась его манера излагать мысли, передавать свои эмоции, зачаровывал тембр его голоса и то, что он умел очень сложные научные вещи разъяснять простым, понятным языком через образы и сравнения.

– А как ты решил стать ученым? – с неподдельным интересом выспрашивала она.

Марк, усмехнувшись воспоминаниям, рассказал про дедовские вопросы с «подвывертом» и тот самый коварный, про время, который и определил его дальнейшее жизненное предназначение.

– Ну, ты обдумывал два дня и к какому выводу пришел? – У Клавдии прямо-таки горели глаза от любопытства.

– Я стал размышлять, – рассказывал Марк, хмыкая иронично над этой ее детской непосредственной заинтересованностью, – а на самом деле, в какую долю времени я есть «я» как реальный физический и биологический объект? В какой момент я действую, существую, думаю? Какова продолжительность этого момента? А «я» вообще есть? – И усмехнулся, посмотрел на Клавдию: – Знаешь, к какому выводу я тогда пришел?

– К какому? – задала она ожидаемый им вопрос, завороженно глядя на него.

– Если время таково, каким его принято считать и обозначать в системе счисления, – значит меня нет.

– Как это? – поразилась Клавдия, шикроко раскрыв от удивления глаза.

– А вот так, – снова усмехнулся Марк, сам увлекшись своим объяснением. – Как я рассуждал: какой момент времени можно определенно считать настоящим? Секунду? Вот смотри: раз, – показал он выставленный палец. – Я сделал одно движение за секунду, и я точно был в это мгновение в настоящем времени. Но через секунду это уже прошлое. Но ведь я чувствую себя, осознаю и ощущаю, думаю-размышляю гораздо большее и продолжительное время, чем секунда, – значит я есть. И я сделал вывод, что время совсем не то физическое явление, каким его принято определять и измерять, это совсем иное явление, хотя бы потому что я есть. Я рассуждал так: если человек существует в настоящем, а оно исчисляется одной лишь секундой, тогда это какая-то глобальная несправедливость и какой-то вселенский обман. Не может быть так, что человек – самая сложная, самая продуманная до микрона, до кванта энергии, живая структура на Земле была создана, чтобы существовать в реальности лишь эту секунду. Слишком несоразмерны сложность и структурированность объекта, его связи с другими объектами, влияние на них и краткость его существования, его реальности. И я сделал единственно возможный вывод: либо меня не существует, то есть я, как личность, как физико-химический-биологический объект не существую и все, что я знаю о себе, есть не что иное, как иллюзия какого-то отдельного от тела разума, либо понятие и описание физических свойств времени и его законов ошибочно и имеет принципиально иную физическую форму, чем принятую в современной науке. Второй вывод показался мне более вероятным в тот момент, с чем я и пришел к деду и объявил, что собираюсь вычислить настоящую структуру и свойства времени, для чего и намерен стать математиком.

– И как, вычислил? – с интересом спросила Клава.

– Ну, математиком-то я стал, но с законами и свойством времени пока так и не разобрался до конца, кроме, пожалуй, того, что уверился, что старик Эйнштейн, пожалуй, был не во всем прав.

– Как это? – ахнула Клавдия.

– Да вот так это, – рассмеялся ее искренней реакции Марк и, в свою очередь, поинтересовался: – Ну а ты как решила стать филологом? По стопам мамы или призвание имеешь?

– С призванием все было сложно, у родителей и старшего поколения возник спор «физиков и лириков» на тему, в каком направлении развивать ребенка. В том смысле, что бабушка и дед у меня технари, а мама и папа гуманитарии: мама – лингвист, а папа – славист, занимался славянской культурой.

– А что, ты проявляла способности в обеих сферах?

– Ну, как сказать… – широко улыбнулась Клавдия.

Старшим Невским казалось, что они углядели у внучки склонность к точным наукам, младшие напирали на полное их отсутствие и явный уклон интересов дочери к гуманитарной составляющей. Хорошо, хоть не экспериментировали методом проб и ошибок и особо ребенку не досаждали.

Но, как ни смешно, спор разрешился сам собой.

Клавдии было восемь лет. Однажды в школе им дали задание сделать простейшую поделку, так называемое «наглядное пособие». Сначала деткам раздали сами пособия – кому небольшие листочки, на которых были написаны разные правила правописания, кому-то отдельные буквы, а Клавдии достались вырезанные из плотной разноцветной бумаги цифры. Вот для них-то и надо было вбить гвоздик (на который бы вешались эти самые «наглядные» цифры) в небольшую квадратную досочку. Взрослые к вопросу подошли со всей серьезностью: дед Роберт Кириллович вырезал досочку из тонкой фанеры и отшлифовал ее края, на середину комнаты поставили маленькую табуреточку, на которую и положили доску, выдали ребенку гвоздик и небольшой молоток.

Выпроводив всех из комнаты, чтобы не мешали, Клавдия умудрилась маленьким молоточком расколошматить к чертовой бабушке и досочку, и часть табуретки, и намертво вколотить маленький гвоздик плашмя в паркет.

– М-м-да, – философски заметила бабушка, когда вся семья сбежалась на звуки погрома и оглушительный грохот, и выстроилась вокруг Клавдии, обозревая последствия трудового энтузиазма ребенка. – Девочка у нас все-таки не технарь. Факт. Будем двигаться в гуманитарном направлении.

– Доченька, – вкрадчиво спросил папа у ребенка, вполне себе довольного результатами проделанной работы, – а как же ты гвоздик-то в пол забила?

– А вот так! – радостно воскликнула доченька.

И хренакнула со всей дури, доступной ее тогдашним силенкам, молоточком куда попало. Попало на многострадальную табуреточку, которая, предсмертно смачно хрустнув, развалилась к той же бабушке, что и досочка.

– Да, – согласился папа, осторожно забирая из руки энергичной доченьки орудие пролетариата, – лучше все же туда, – неопределенно указал он рукой, – в гуманитарном направлении. – И, уже не имея никаких сил сдерживаться, расхохотался.


Марк тоже хохотал до слез, когда Клавдия рассказывала ему в красках о выборе направления своего развития.

– Честно сказать, трудно понять, почему бабушка с дедом подозревали меня к склонности к точным наукам, я и в первых-то классах не блистала, а в старших так и вовсе буксовала с физикой и химией. Любила только геометрию и черчение, у меня очень здорово получалось чертить, и с объемным видением, воображением всегда было все в порядке. К тому же бабушка, единственная в семье, кто знала французский язык и с самого моего младенчества разговаривала со мной на нем, и уже в три года я бегло говорила на обоих языках. Родня стенала, когда мы с бабулей переходили на французский, а они не понимали предмета нашей беседы, – посмеивалась Клава. – Какой там технарь!

Клавдия отчетливо запомнила тот момент, когда осознала, что любит Марка.