Утром ее встревожила погода: дул сильный восточный ветер, небо было пронзительно ясным. «Как-то там корабль в бухте? Прочно ли стоит на якоре, надежно ли спрятан среди деревьев? — подумала она. — Впрочем, не стоит беспокоиться: ему не страшен сильный ветер, нагоняющий огромные потоки воды».
Она вспомнила о предстоящем вечере, условленном ужине, ощутив приятное возбуждение. День казался прелюдией к вечерней встрече. Она срезала в саду свежие цветы, хотя те, что стояли в доме, еще не увяли. Когда чувства взбудоражены, ничто так не успокаивает, как цветы. Как приятно срезать их, укладывать в корзину, а затем расставлять в вазе один цветок за другим.
Уильям с невозмутимым видом чистил в столовой серебро.
— Воздадим должное Наврону, Уильям, — предложила Дона. — Давайте вытащим на свет божий все серебро и зажжем свечи. Я остановила свой выбор на обеденном сервизе с розовым ободком, том, что предназначен для банкетов.
Приготовления забавляли и волновали ее. Она сама достала сервиз, перемыла все пыльные тарелки, устроила в центре стола украшение из бутонов свежесрезанных роз. Вдвоем они спустились в погреб и при свете свечи долго копались среди затянутых паутиной бутылок. Наконец, Уильям нашел любимое вино своего хозяина, которое, по счастью, оказалось в погребе. Они перешептывались, и Дона чувствовала себя нашкодившим ребенком, который спрятался от родителей и тайно от них беззвучно смеется.
— Что мы приготовим поесть? — спросила Дона, но он покачал головой, давая понять, что это его дело.
— Не волнуйтесь, миледи, отдыхайте. Я не обману ваших ожиданий.
Наконец миновал жаркий полдень. Время тянулось утомительно долго. Днем пили с детьми чай под тутовым деревом, ближе к вечеру снова сели за стол. Пришло время укладывать детей спать. На закате ветер затих, в небе засверкали первые звезды. Дом погрузился в тишину. Слуги, предупрежденные о том, что их госпожа устала и легла спать, разошлись по своим комнатам, лишний раз поздравив себя с необременительной службой. Где-то в своей комнате Уильям колдовал над ужином. Дона больше не приставала к нему с расспросами.
Она задумчиво стояла перед гардеробом в своей комнате, перебирая платья, пока не остановила свой выбор на кремовом. Она любила надевать это платье и знала, что оно ей к лицу. К платью Дона подобрала рубиновые серьги и рубиновую подвеску на шею, доставшиеся ей в наследство от матери Гарри. «Вряд ли он отметит все мои ухищрения, — с иронией подумала Дона. — Такому человеку, как он, безразличны женщины вкупе с их одеждой и украшениями». Тем не менее, она придирчиво осмотрела себя, подкрутила локоны, стараясь приладить их за ушами. Часы на башне пробили десять. Отбросив гребень, Дона спустилась по лестнице в столовую. На миг ее ослепил свет множества свечей, усиленный светом, отраженным в сверкающем серебре, которое было расставлено на длинном столе. Уильям стоял поодаль, разбирая посуду на буфете. Дона подошла на цыпочках и заглянула ему через плечо.
— Ах, Уильям, теперь я понимаю, зачем вы ездили в Хелфорд сегодня днем и почему вернулись с корзиной.
На буфете лежал огромный краб, разделанный и приготовленный по французскому рецепту, гарниром к нему была молодая картошка, салат, сдобренный чесночным соусом, и свежая редиска. На столе стояли блюдо с узкими тонкими вафлями, украшенными кремом, и вазочка с лесной земляникой.
— Уильям, вы — гений! — в порыве воскликнула Дона.
В ответ он поклонился, довольно улыбаясь:
— Рад, что угодил вам, миледи.
— Как я выгляжу? Что скажет обо мне ваш господин? — кокетливо спросила Дона, поворачиваясь на каблучках.
— Вида-то он не подаст, миледи, — хитро улыбнулся Уильям, — но маловероятно, что вы оставите его равнодушным.
— Благодарю, Уильям, — учтиво сказала Дона и выпорхнула в гостиную ждать гостя. Для пущей безопасности Уильям задернул шторы, но Дона распахнула их, впуская в комнату летний ночной воздух, и почти сразу же увидела высокую фигуру Француза, неслышной тенью приближавшегося к дому.
Предвидя, что она станет разыгрывать светскую даму, он оделся как на королевский прием. Дона это сразу оценила. Лунный свет подчеркивал белизну его чулок, сверкал на серебряных пряжках туфель. На нем был длиннополый камзол темно-вишневого цвета и такой же шарф, только более глубокого оттенка. Ворот и манжеты украшали кружева. Дона подала ему руку, над которой он галантно склонился, чуть щекотнув губами. Выпрямившись, он с улыбкой глянул на обладательницу прелестной ручки. Дона вдруг смутилась.
— Ужин ждет нас, — проговорила она и повела гостя в столовую, где их ожидал Уильям. Гость запнулся на пороге, с удивлением взирая на пламя свечей, сияние серебра и матовый блеск фарфора, затем насмешливо улыбнулся, что, впрочем, не удивило Дону.
— Чистое безумие выставлять перед пиратом такое богатство, — с расстановкой проговорил он. — А вы как считаете?
— В этом виноват Уильям, — нашлась Дона. — Здесь он всем заправлял.
— Позвольте вам не поверить. Прежде Уильям никогда не устраивал для меня таких торжеств. Не так ли, Уильям? Он поджаривал отбивную и подавал мне ее на тарелке с отбитым краем.
— Да, сэр, — радостно подтвердил Уильям.
Его присутствие выручало их. Натянутость между ними исчезла. Уильям безукоризненно играл свою роль, то подставляя себя под стрелы остроумия госпожи, то улыбкой и пожатием плеч отражая насмешливые атаки своего господина. Краб и все остальное удались на славу, вафли таяли во рту, земляника казалась нектаром богов, а вино было выше всяких похвал.
— И, тем не менее, я готовлю лучше Уильяма, — заявил Француз, отдавая должное ужину. — Когда-нибудь вы отведаете моих цыплят, зажаренных на вертеле.
— Ни за что не поверю, — звонким голосом возразила Дона. — Каюты вроде вашей не располагают к жаренью цыплят. Философия и кулинария не уживаются в келье отшельника.
— Напротив, уживаются, и прекрасно. Но кто говорит о каюте? Мы разведем костер в лесу, у самого берега бухты, и там я зажарю цыпленка. Вам придется его есть руками, у пламени костра, свечей там не будет.
— Зато в темноте будет слышен крик козодоя?
— Не исключено.
Перед глазами Доны одна за другой мелькали картины: костер, разложенный у кромки воды, языки пламени, Француз, целиком поглощенный жарившимся цыпленком, затем его рисунки, каюта на шхуне… Очнувшись, она увидела, что Уильям незаметно вышел. Она встала, задула свечи и пригласила Француза пройти в гостиную.
— Если хотите — курите, — предложила Дона, подведя гостя к каминной полке, где среди прочих вещей лежала его коробка с табаком.
— Просто верх гостеприимства, — шутливо развел он руками в знак полного восхищения. Дона села, а он замешкался у каминной полки, набивая трубку и между делом оглядывая комнату.
— С зимы здесь все переменилось, — заметил он. — В прошлый раз, когда я был здесь, мебель стояла зачехленная, цветов, конечно, не было и в помине. Комната производила мрачное, гнетущее впечатление, но вам удалось все изменить.
— Все пустые дома похожи на склепы, — сказала Дона.
— Да, наверное. Но я имел в виду другое. Никому, кроме вас, не удалось бы оживить Наврон.
Дона промолчала, не уверенная, что правильно поняла его слова.
— В конце концов что привело вас сюда? — спросил он, выждав паузу.
Теребя кисточку от диванной подушки, лежавшей у нее под головой, Дона собралась с ответом:
— Вчера вы говорили мне, что леди Сент-Коламб была чем-то вроде знаменитости. Слухи о ее выходках достигли даже этих мест. Вероятно, я устала от леди Сент-Коламб и захотела стать кем-то другим.
— Иными словами, пожелали скрыться?
— Уильям ручался, что именно так вы и скажете.
— Уильям набрался кое-какого опыта. Он подозревает, что и я совершил нечто подобное. Жил некогда человек по имени Жан-Бенуа Абери. У него были имения в Бретани, друзья, деньги, положение в обществе. А Уильям состоял у него на службе. Но однажды хозяину Уильяма до смерти надоело оставаться в шкуре Жана-Бенуа Абери. Тогда он превратился в пирата.
— Разве невозможно избрать себе другую стезю?
— Я пришел к выводу, что нет.
— И вы счастливы?
— Я доволен.
— Какая же тут разница?
— Между счастьем и удовлетворением? Этого не объяснишь в двух словах. Чувство удовлетворения предполагает, что твои ум и тело находятся в гармонии, между ними не возникает разногласий, они умиротворены. А счастье иллюзорно. Оно приходит, возможно, лишь раз в жизни и по силе ощущения близко к экстазу.