Все эти детали, быстро вспыхивая одна за другой, растворялись в темноте, меж тем как желтый сноп карманного фонарика, с удвоенной поспешностью проделав обратный путь, вновь успокоился, дрожа, на восковом лице.
В порыве нежности он сплел свои пальцы с пальцами мертвой, и ему показалось, что эти пальцы в каменной своей неподвижности пробуют шевельнуться и ответить на его нажим; ему показалось, что далекий бесцветный взгляд из-под приспущенных век ищет, блуждая, встречи с его глазами…
Внезапно за спиной его раздался шепот:
— Что с тобой?
Фридолин опомнился.
Он выпустил пальцы мертвой и, приподняв за тонкие запястья ее ледяные руки, заботливо, даже с некоторой педантичностью, ровно положил их по сторонам туловища. У него появилось ощущение, что эта женщина умерла только сейчас. Затем он отвернулся, направился к дверям и по гулкому коридору вернулся в недавно оставленный кабинет. За ним молча шел доктор Адлер, прикрыл дверь и щелкнул ключом.
Фридолин подошел к умывальнику.
— Ты разрешишь? — сказал он и тщательно вымыл руки с лизолом и мылом.
Доктор Адлер меж тем, без всякого перехода, собирался приняться за прерванную работу. Он включил лабораторную лампочку и, наставив микрометр, заглянул в микроскоп. Когда Фридолин подошел к нему проститься, доктор Адлер был уже всецело поглощен работой.
— Хочешь взглянуть на препарат?
— Зачем? — отсутствующе спросил Фридолин.
— Как зачем? Для очистки совести, — возразил доктор Адлер, как бы желая подчеркнуть, что посещение Фридолина не могло иметь другой цели, кроме научно-медицинской.
— Ты разбираешься? — спросил он Фридолина, склонившегося над микроскопом. — Это, видишь ли, новый метод пигментизации…
Фридолин кивнул, не отрываясь от линзы.
— Безукоризненно, — сказал он, — великолепная, можно сказать, картина в красках, — и заинтересовался подробностями новейшей техники.
Доктор Адлер дал ему нужные пояснения, и Фридолин выразил надежду, что новый метод окажется весьма плодотворным в применении к задуманной им научной работе. Он попросил разрешения вернуться завтра или послезавтра для более близкого ознакомления с предметом.
— Всегда к услугам, — ответил доктор, проводил Фридолина по гулким плитам до ворот, которые были уже заперты, и отворил их собственным ключом.
— Ты еще остаешься? — спросил Фридолин.
— Ну конечно, — ответил доктор Адлер, — это самые драгоценные рабочие часы, этак с полуночи до рассвета; по крайней мере, ты застрахован от помехи…
— Ну-ну, не сердись, — протянул Фридолин, слабо и чуть виновато улыбаясь.
Доктор Адлер сначала разуверяюще прикоснулся к его плечу, потом, с некоторой сдержанностью спросил:
— Ну, как же? Она?
Фридолин мгновение поколебался, но беззвучно кивнул, смутно сознавая, что это подтверждение легко могло оказаться ложью.
Пусть женщина в покойницкой — та самая, которую двадцать четыре часа тому назад он обнимал под дикую фортепианную музыку Нахтигаля, или же это — совсем другая женщина, незнакомая, чужая, ни разу не встреченная, — ему было ясно одно: хотя бы та, кого он искал, кого желал, кого, быть может, любил в течение часа, была жива и проживет еще долго на земле, — все равно: эта оставшаяся в сводчатом зале, при свете мерцающих газовых рожков — тенью среди других теней, бессмысленная, темная, обнаженная от всякой таинственности, — для него она означает бледный, обреченный распаду и гниению труп отошедшей ночи и не может быть ничем иным.
Пустынными темными улицами он вернулся домой и через несколько минут, раздевшись, как вчера ночью, в кабинете, осторожно, на цыпочках пробрался в спальню.
Он услышал ровное и спокойное дыхание Альбертины, узнал очертание ее головы в мягком гнезде подушек, и, совершенно неожиданно, чувство нежности и даже уютной безопасности пронизало все его существо. Он на месте решил как можно скорей, быть может завтра, рассказать Альбертине всю историю прошлой ночи, но в такой форме, как если б все пережитое было сном, — и только потом, когда она почувствует и осмыслит всю незначительность его приключений, — только тогда он признается ей откровенно, что все это было наяву.
— Наяву? — переспросил он себя и в то же мгновение заметил совсем близко от лица Альбертины, на соседней, на своей подушке что-то темное, отграниченное — как бы затемненный профиль человеческого лица. Только на секунду у него защемило сердце, а в следующую он уже знал, в чем дело, потянулся к подушке, схватил маску, в которой он был прошлой ночью, маску, нечаянно выпавшую из свертка маскарадных аксессуаров сегодня утром, когда он прятал концы в воду. Очевидно, ее подобрала горничная или сама Альбертина…
Нельзя было сомневаться, что Альбертина после этой находки догадывается о многом, а быть может, подозревает гораздо худшее, чем было на самом деле.
Но самый способ, каким она дала ему это понять, эта выдумка — положить черную маску рядом с собой на подушку, словно она олицетворяет ставший с некоторых пор загадочным для нее облик мужа, — эта шутливая, почти вызывающе веселая выходка, таящая в себе и кроткое предостережение, и готовность к легкому примирению, — все это сообщило Фридолину твердую уверенность, что Альбертина, с оглядкой на свой собственный сон, решила, что бы там ни произошло, не делать из случившегося трагедии.
Но Фридолин, внезапно сломившийся от нервного напряжения, уронил маску на пол, совсем неожиданно для себя громко и болезненно разрыдался и, опустившись на колена возле кровати, тихо всхлипывая, спрятал лицо в подушках.
Через несколько секунд он почувствовал прикосновение нежной руки к своим волосам — тогда он поднял голову, и от глубины сердца у него вырвалось:
— Я тебе все расскажу!
Она тихонько подняла руку, как бы говоря: «не надо»; но он схватил эту руку и удержал ее в своей, глядя на жену и вопросительно и умоляюще; тогда она кивнула, и он начал рассказывать.
Рассвет уже брезжил сквозь штору, когда Фридолин досказал до конца. Ни разу Альбертина не прервала его нетерпеливым: «что дальше?», «а потом?». Всем существом своим она знала, что он не может и не хочет от нее ничего утаить. Она лежала спокойная и внимательная со сплетенными под затылком руками и молчала еще долго после того, как умолк Фридолин.
Наконец Фридолин, все время лежавший рядом, склонился над Альбертиной, заглянул в ее бесстрастное лицо с большими светлыми глазами, в ее зрачки, в которых уже занималась заря, и голосом, полным растерянности и надежды, спросил:
— Что же нам делать, Альбертина?
Она улыбнулась и, немного подумав, ответила:
— Быть благодарными судьбе за то, что вышли живыми и здоровыми из наших приключений: ты — из настоящих, я — из приснившихся!
— А ты в этом уверена? — спросил он.
— Так же глубоко, как и в том, что действительность одной ночи или даже всей человеческой жизни еще не исчерпывает ее внутренней правды…
— И в каждом сне, — с сожалением вздохнул он, — есть доля действительности…
Она взяла его голову в свои ладони и в сердечном порыве прижала к груди.
— Теперь мы проснулись, — сказала она, — и надолго.
Он хотел было прибавить «навсегда», но, прежде чем он выговорил слово, она приложила свой палец к его губам и, словно про себя, пробормотала:
— Никогда не заглядывать в будущее!..
Так лежали они рядом, оба молчаливые, оба немного сонные, но с трезвым сознанием близости, пока, как всегда по утрам, не раздался семичасовой стук в дверь — и, с привычными шумами улицы, с торжествующим снопом солнца, сквозь щель портьеры и с радостным детским смехом за стеной, к ним не ворвался новый день.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.