Женщина, не смотря ему в глаза, быстро вышла из конюшни. Алешка не верил услышанному. Он не совсем понял, о чем она сказала, и кто это человек нетрадиционной сексуальной ориентации, и вообще кто это…
Мимо него прошла толпа конюшенных девчонок, видно, с целью покурить на улице. Они громко разговаривали и, грубо пихнув его со своего пути, прошли мимо. Он слышал их голоса: смотря на него, они хихикали и говорили:
— Педик.
— Сосать у мужиков любишь?
— Хорошо, видно, сосешь, то-то ты такие шмотки классные носишь…
— И на двух коней насосал?
— Голубой.
— Пидор…
Дальше он уже не слышал.
Теперь вся картина происходящего стала для него очевидна. Хотя какая картина? Кто этот человек, кто опорочил его перед учениками, и кто распространил эти сплетни по всему спортивному комплексу?
Алешка побежал в амуничник. Там за столом пила стандартная компания из практически тех же лиц. С его приходом все разговоры замолкли, а потом понеслось:
— Голубой, голубой, не хочу дружить с тобой, — Надя весело засмеялась и подмигнула Алешке.
— Смотрите, девчонки, теперь у нас в конюшне сексуальные меньшинства появились. Это же сейчас модно.
— Леш, а ты там в штанах мальчик или девочка? Покажи, посмотреть интересно.
— Леш, а ты как больше любишь — сосать или когда тебе в зад член вставляют?
Алешка выбежал из амуничника, стараясь сдержать слезы на глазах. Он хотел спрятаться, скрыться, исчезнуть, раствориться…
Он пытался найти, куда ему скрыться, чтобы хоть на секунду его оставили эти голоса.
Алешка метнулся в сторону туалета. Пробегая по коридору, он слышал, как несколько голосов запели:
Голубой вагон бежит, качается,
Скорый поезд набирает ход.
Ну зачем же этот день кончается,
Пусть бы он тянулся целый год.
Скатертью, скатертью дальний путь стелется
И упирается прямо в небосклон.
Каждому, каждому в лучшее верится,
Катится, катится голубой вагон…*
Отсидевшись с полчаса в туалете, он решил, что должен быть сильным. Его ждут его кони, другие ученики, которые у него остались, и неважно, что говорят про него. Он должен выйти из своего укрытия и открыто смотреть в глаза тем, кто клевещет на него. Ведь он нормальный… Алешка вспомнил об изнасиловании… неужели кто-то узнал об этом, и теперь все знают, что его трахали в зад несколько мужиков?
Леша набрался сил и вышел из кабинки туалета. Даже если всем теперь известно, что его насиловали, это не дает никому повода обвинить его в том, что он это любит.
"Я нормальный. Нормальный" — Алеша еще раз проговорил это для себя.
У него есть девушка, Аня, на которой он женится уже этим летом, и у них будет семья, дети, все как у людей. И Лешка заставил себя быть сильным.
Он был таким всю неделю, когда постоянно видел, как за его спиной шушукаются и тычут в него пальцем; когда постоянно слышал обидные слова, на которые не скупился коллектив конюшни, и когда в течение недели от его услуг по работе лошадей отказались все его частники; и даже когда все его ученики под разными предлогами перешли к другим тренерам, он был сильным.
К концу недели Алешка пришел с измотанными нервами, болезненно-сухими, воспаленные глазами и пониманием, что это конец. Здесь, в этом комплексе, больше никто никогда не будет у него тренироваться: теперь здесь он как прокаженный, как заразный. За неделю он превратился в изгоя, в человека второго сорта, в предмет для травли и насмешек.
Что делать и как с этим всем жить, Алешка не знал. Может, он и хотел отсюда переехать на другую конюшню, но аренда за лошадей была уже проплачена до конца месяца, и он просто не мог себе позволить кидаться деньгами.
А в конце месяца, перед Новым годом, лошадям сделали сибирку, и это означало карантин, при котором нельзя в течение двух недель перевозить лошадь на другую конюшню. Ветстанция не выдавала справки на перевоз лошадей, пока не закончится карантин. Оплатив январь, Алешка должен был там оставаться еще до конца этого месяца.
Теперь у него не было проката, не было в работе частных лошадей. У него были только Зацеп и Вальхензее, к которым он приезжал каждое утро и работал их, стараясь не слышать то, что про него говорят, и не видеть, как на него показывают пальцем.
Он здесь был ради своих лошадей. Только они всегда были для него тем, что давало ему силы жить. Его любимый Зяма, его рыжее солнце, и Валюша — это все, что осталось от Назара; все, что напоминало о нем; все, что их связывало. Вальхензее… небесно-голубое озеро в Альпах.
Алешка украдкой смахнул слезинку с ресницы и, похлопав коня по шее, повел его в денник, думая о его хозяине, вспоминая его, вспоминая Назара…
Наступивший две тысячи первый год Назар встретил не как праздник, а как отметку в его календаре о том, что это пошел уже третий год его отсидки. А значит, ему осталось сидеть еще семь лет. От этой цифры ему стало не по себе, вот только внешне он ничем не выдал своих переживаний. Здесь нельзя показывать эмоции, здесь это не простят, за это можно или поплатиться жизнью, или стать "опущенным". Но он сильный, и он выживет. Свою власть здесь, в зоне, он построил на крови и жестокости и продолжал держать всех так, что его боялись. О его зверствах ходили легенды, его авторитет здесь был непоколебим. Это был единственный путь к выживанию, и он шел по нему, отбросив сомнения и забыв о человечности.
Его братки на воле не забывали его, и хоть Ефим еще и был в бегах, от него тоже приходили весточки, что он держит их банду и руководит их бизнесом. И даже к новогодним праздниками Ефим сделал подарок Назару — специально для него прислал на зону шлюху. Получить бабу на зону мог только авторитет, да и то не каждый. Но Назар имел такую привилегию, и привезенную для него девку отвели в комнату, куда потом привели и его. Как же он изголодался по бабам. Он не трахал здесь петухов, считая, что авторитет не может опуститься до такого. Он лишь заставлял их отсасывать. Конечно, отсос — это хорошо, но полноценный трах им не заменишь. И вот теперь перед ним настоящая живая баба, с сиськами и со всем прилагающимся между ног. В мозгу у Назара аж переклинило, так на него подействовал вид женщины после долгого голодания.
— Привет. Меня Ланой зовут, — шлюха пошло облизала свои пухлые губки.
Он, грубо притянув девку к себе, стал ее лапать, понимая, как это кайфно — ощущать под рукой такое жаркое и мягкое тело.
Девка пошло стонала и явно была готова на все. Он стал срывать с нее одежду, чувствуя, что сейчас кончит себе в штаны, так его скрутило.
— Ты прям как жеребец дикий, — простонала шлюха, помогая ему снимать с себя одежду, — прям как твой конь… как Вальхензее…
Назара как ушатом холодной воды окатило, но он моментально взял себя в руки и продолжил снимать с девки одежду. Правда, уже без возбуждения.
— Откуда ты этого коня знаешь? — изображая страсть, Назар задышал ей в ухо.
— Я тебя знаю… правда, ты меня никогда не трахал, а вот твои братки имели… Они и рассказали о коне и о тебе.
— И как, понравились тебе мои братки? Хорошо тебя трахали? — Назар чувствовал, что она еще что-то знает о коне… или ему показалось?
— Хорошо… — девка была уже голая и теперь стала раздевать Назара, — да вот я всегда тебя хотела, а ты все не смотрел на меня.
— Теперь жалею, такая классная телка под рукой была, а я и не замечал… но я сейчас наверстаю упущенное…
Назар толкнул девку на узкую койку, она легла на спину и развела ноги. Хорошо, что к этому моменту опять вернулось возбуждение, и он с готовностью пристроился между ее ног.
— Конечно, тогда тебе было некогда, все, говорят, на коне своем скакал, на этом Вальхензее… а теперь на нем пидорок скачет…
— Какой пидорок? — Назар уже надел презерватив и приставил член к ее входу.
— Который на тебя работал, когда ты еще не сел… — девка взвыла, когда Назар грубо толкнулся в нее, войдя на всю длину сразу. — Лекс его зовут… Лешка…
Назар чувствовал, что в глазах темнеет, а мир — его мир, его иллюзорный мир, который давал ему силы жить, — рушится…
Каким чудом его возбуждение не сошло, он и не знал. Наверное, механическое трение способствовало чисто физиологическому возбуждению, но ничего другого Назар уже не чувствовал…