Liр Ка - Гавр – сладость мести

— Тебе не кажется, что ты сейчас себя ведешь как ревнивая женушка? Я вообще не понимаю, в чем твои претензии ко мне? Мы вроде как не женаты. Я совершенно свободен и делаю то, что хочу. И запомни: я не привык отчитываться ни перед кем в своих действиях.

— Зачем я тебе? Отпусти меня… прошу…

— Я тебе уже говорил. Ты забавный, мне нравится наблюдать за тобой.

— Но я ведь живой… разве так можно поступать?

— Хватит. Достал уже своим нытьем, — Гавр резко встал из-за стола, кинув недокуренную сигарету в пепельницу, и, не став допивать кофе, пошел в прихожую. — Казик сказал, что мой конь седло сломал. Закажи новое, я оплачу… и вообще — закажи все, что нужно, я не хочу, чтобы мои кони хоть в чем-то нуждались. И для своих тоже купи все, что нужно. Понял?

— Да, — выдохнул Алешка, смотря на сигаретный дым, который поднимался от не затушенной сигареты и растворялся в воздухе. Он не знал, сколько еще можно выдержать боли… наверное, много… Значит, судьба у него такая — терпеть.

Вечером, забирая серого с левады, он увидел Гавра, который разговаривал с девушкой. Эту девушку Алешка часто здесь видел, она приезжала сюда тренироваться. Лешкин взгляд перехватила Катя, которая шла с ним рядом, помогая довести гоношистого Федю. Федя, как всегда, шел, пытаясь вырваться из Лешкиных рук, и ему не было никакого дела до переживаний парня.

— А ну, иди смирно, — Катя показала хлыст, который всегда носила с собой, когда они водили Федора в леваду.

Лешка еле удержал попятившегося назад коня, который не прекращал попыток доказать свое превосходство над ним. Краем глаза Лешка видел, как Гавр, даже не подойдя к нему, уезжает с девушкой, посадив ее в машину.

— Вот кому точно яйца нужно отрезать, так это твоему, — изрекла задумчиво Катя.

— Он молодой еще, угомонится, — Лешка одернул Федора, напоминая ему о себе.

— Да я не о сером говорю, я о твоем бойфренде. Ты, кстати, знаешь, он уже успел не только с Казиком переспать, но и с Белкиной — ну, с той выездючкой, у которой здесь два коня стоят. Народ говорит, он и с другом Казика тоже уезжал, но я сама не видела. А теперь вот с этой фифой…

— Кать, мне это неинтересно, — нервно оборвал ее речь Алешка, отводя глаза от отъезжающей машины Гавра.

— А я бы такому кобелю сама яйца открутила.

— Кать, пойми, он сводный человек. Вот и живет, как хочет.

— Сволочь он настоящая, Гавр твой. Я, конечно, тебя не осуждаю — за такие деньги от него все стерпеть можно, вон одни кони сколько стоят… Но знаешь, Лешк, гордость тоже должна быть у человека.

— Нет у меня гордости… давно уже нет.

Лето, вступившее в свои права, радовало всех, вот только Алеша не замечал буйства красок природы, тепла и солнца. Он жил, ездил на конюшню, там погружался в мир лошадей, а возвращаясь домой, окунался во мрак своей жизни, который сгущался изо дня в день.

Вернувшись сегодня, как обычно, из Конного клуба, Алешка увидел по ботинкам в коридоре, что Гавр уже дома, а по туфелькам рядом с его ботинками, что он не один. Тихо пройдя в коридор, он услышал из-за неплотно прикрытых дверей спальни звуки, которые очень красноречиво говорили о происходящем. Он лишь тихо прошел на кухню, где, сев на табуретку, стал ждать. Наверное, если бы у него была та самая гордость, о которой говорила его коновод, он бы ворвался в спальню и закатил там истерику. Но Лешка знал, что не поступит так. Не может он так поступить, ведь Катя не знала, что, кроме гордости, у человека в жизни есть еще и то, что более ценно для него, чем он сам. Это была его бабушка, и ради нее он все это терпел. Да разве это людям объяснить? Теперь, после такого поведения Гавра, на конюшне над ним все посмеивались, шептались за его спиной, и он регулярно слышал массу сплетен о себе и Гавре. И опять все в его жизни повторялось. Он опять стал отверженным, прокаженным, от него отвернулись, его сторонились, хотя в глаза так же улыбались и здоровались.

Так жить было невыносимо тяжело, но он не знал, как найти выход.

Слова дурацкой песни, которую Алешка по пути домой регулярно прослушивал по магнитоле, всплыли в его голове:

Я куплю тебе новую жизнь.

Отрекись от любви, отрекись.

Я куплю тебе новую жизнь.

Откажись от него, откажись.*

Сейчас слова этой песни болезненно отразились в его сознании. А ведь все правда, Гавр купил его, и купил ему новую жизнь… и заставил отречься от Назара. Но разве он отрекся от Назара? Назар сам выкинул его из своей жизни…

И прощаешь ему грехи,

А они уж не так легки*

А разве он вправе осуждать Гавра? Ведь он сам согласился продать ему себя, а Гавр просто купил его, не обещая верности, преданности и любви. Гавр честен с ним, он лишь забавная зверюшка в его доме…

В голове опять возникла мелодия и эти слова:

Я куплю тебе новую жизнь.

На меня ты во всем положись.

Я куплю тебе новую жизнь.

Согласись быть моей, согласись.*

Да, он согласился… И вот результат.

Дверь в комнате хлопнула, и в ванную прошла полуголая девушка, которая при виде сидящего на табуретке Алешки даже не смутилась его появлению.

Когда девушка, уже одевшись, вышла из ванной в коридор, Лешка оттуда слышал их голоса, слова прощания, и наконец входная дверь хлопнула. Потом по коридору пошел Гавр в одних трусах и закрылся в ванной.

Алеша, посидев еще немного в кухне, пошел в спальню. Он стал снимать постельное белье с их кровати, чтобы поменять на новое. За его спиной раздался голос:

— Брезгуешь?

— Просто меняю постель… Гавр, отпусти меня, пожалуйста.

Алешка, обернувшись, смотрел в его глаза, понимая, что он больше не в силах все это выносить.

— И куда ты пойдешь? Или ты по разнообразию в своей жизни соскучился? Опять хочешь за старое взяться, думаешь, лучше себе найдешь?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь?

— Не строй из себя невинность. — Гавра начинало бесить это непонимание, написанное на лице стоящего перед ним парня. — Я говорю о том, кем ты был до меня. Спал с богатыми дядьками. Я, конечно, понимаю, что ты это проституцией не считаешь. Все оправдываешь тем, что по любви к ним в постели лазил, а они тебе денег за это тоже по любви подкидывали.

У Алешки от такого аж в глазах потемнело, он больше не мог сдерживать то, что шло изнутри него:

— Я никогда, слышишь, никогда не спал с мужчинами. Только тогда, когда меня изнасиловали… это было в первый раз, но я не хотел этого… а они не слышали меня…

Алешка чувствовал предательские слезы на глазах от воспоминаний пережитого ужаса, которые сейчас так ярко всплыли в его сознании. Пробежав мимо Гавра, он закрылся в ванной.

Гавр медленно подошел к столику, где стояли бокалы с недопитым коньяком, и, взяв один, поднес его к губам, а затем, так и не сделав глоток, с размаху швырнул бокал. Звон разбившегося стекла вернул его к действительности. В его душе от слов этого парня опять все болезненно сжалось, и он не мог понять, почему? Почему он это чувствует и почему сейчас он верит его словам, хотя его рациональный мозг взрослого человека напрочь отвергал весь этот бред. Да что с ним такое? Что этот Лекс с ним делает? Откуда эта боль и столько горечи? Он ведь хотел получать удовольствие от унижения его.

Не выдерживая этой внутренней бури в себе, он, быстро одевшись, вышел из квартиры. Сев в машину, сказал водителю, чтобы тот вез его в клуб.

Там он и кутил весь вечер, а потом и полночи, и только достигнув предельной стадии насыщения алкоголем, он снял проститутку и поехал с ней в гостиницу.

Вода в раковине бежала тонкой струйкой, на которую Лешка смотрел, и ему от этого становилось легче. Вода успокаивала, как будто смывала с него эту грязь, в которую его постоянно окунала жизнь. Так он и стоял, созерцая воду, слушая ее журчание, и впадал от этого в медитативный транс, когда действительность отступала, оставляя внутри него лишь тишину.

Он протянул руку и прикоснулся пальцами к воде, ощущая ее холод. Ему захотелось почувствовать ее на своем лице, и он долго умывался, набирая ее в ладони и окуная в них лицо. Алешка ощущал облегчение, как будто налипшая на него грязь смывалась этой водой. Потом он, подняв голову, взглянул на свое отражение в зеркале. Он не узнавал себя, того, кто смотрел на него из глубины стекла. Там был незнакомый человек — вроде он, а вроде и не он. Наверное, глаза… да, из-за них Алешка и не узнал себя. Они стали другими… там была пустота и обреченность, они потухли, в них не было жизни.