Она вкатила меня в дом, и я огляделась, в глубине души, как ребенок, надеясь увидеть какие-нибудь следы, оставшиеся с тех времен, когда прежний хозяин грешил морским разбоем. Но внутри был безупречный порядок. Вдоль стен тянулись книжные полки, а из окон, как и говорила Джоанна, с одной стороны открывалась полоса залива вплоть до Гриббина, а с другой, на восток, виднелась круто поднимающаяся вверх прибрежная дорога, ведущая в Фой. Человек, сидящий у окна в летнем домике, всегда мог видеть любого всадника или пешехода, приближающегося к Менабилли с востока, так же, как и любое судно, подплывающее к берегу. Безусловно, старый мистер Рэшли проявил недюжинную изобретательность при постройке дома.

Вымощенный каменными плитами пол застилал ковер, лишь в одном углу, под письменным столом Джонатана, вместо ковра плиты закрывал плотный половик. Бумаги, лежащие на конторке, были тщательно разобраны и подшиты с характерной для моего зятя аккуратностью. Джоанна оставила меня порыться в книгах, в то время как сама вернулась на дорожку посмотреть, не идет ли кто. На книжных полках меня ничего особенно не заинтересовало: своды законов — сухие как пыль, бухгалтерские книги и многочисленные папки, подписанные «Дела графства», сохранившиеся, по-видимому, еще с тех пор, когда Джонатан занимал должность шерифа в Корнуолле. На книжной полке рядом с письменным столом стояли папки, помеченные словами «Мой городской дом» и «Менабилли», недалеко от них располагались «Брачные контракты» и «Завещания»: в делах мой зять был настоящим педантом. Папка с пометкой «Завещания» оказалась ближайшей ко мне, и я не устояла перед искушением. Взглянув в окно, я увидела, что Джоанна, мурлыча под нос какую-то песенку, увлеченно собирает цветы для своих малышей. Тогда я протянула руку, взяла папку и открыла ее. Страница за страницей были заполнены аккуратным почерком Джонатана. Я дошла до записей, озаглавленных «Мой отец Джон Рэшли, р. 1554. Умер 6 мая 1624 года», и тут мне попался на глаза листок — возможно, он оказался здесь случайно, — содержащий отчет о судебном деле, возбужденном неким Чарльзом Беннеттом против Джона Рэшли, которое слушалось в Звездной палате. Я вспомнила, что этот Чарльз Беннетт был отцом Роберта Беннетта, нашего соседа в Лу, того самого, который распустил слух об отравлении. Если бы у меня было побольше времени, я бы с удовольствием прочла весь отчет — судя по всему, дело было довольно скандальным: Чарльз Беннетт обвинял Джона Рэшли в том, что тот «ведет распутный образ жизни, состоит в преступной связи с большим количеством женщин — более сорока пяти общим числом, богохульствует» и т.д., и т.п., что жена его скончалась от горя, будучи не в силах перенести позор, и что сама она была разумной, порядочной женщиной. Я была несколько удивлена, когда, заглянув в конец, обнаружила, что при всем при том Джона Рэшли оправдали. Однако, решила я, это неплохое оружие против моего благочестивого зятя, который время от времени любит похвастаться высокими моральными принципами своей семьи. Затем я перевернула страницу и наконец увидела интересовавшее меня завещание. Оказалось, Джон Рэшли неплохо позаботился о своей родне. Нику Соулу досталось от него пятьдесят фунтов (боюсь, Темперанс тут же их отняла), Спарки получили столько же. Беднякам из Фой было завещано двадцать фунтов. Я понимала, что не имею никакого права копаться в вещах, которые меня совершенно не касаются, но остановиться уже не могла. Все земли в Корнуолле, дом в Фой, поместье Менабилли были оставлены его второму сыну и душеприказчику Джонатану. В конце завещания стояла приписка: «В случае смерти моего второго сына Джонатана выплачивать тридцать фунтов ежегодно из доходов в Фой на содержание моего старшего сына Джона, которого младший брат обязан в течение всей жизни содержать, давать ему кров, а также кормить, поить и одевать». Краем глаза я заметила, что в окне промелькнула тень Джоанны, с виноватой поспешностью захлопнула папку и поставила на полку.

У меня больше не оставалось сомнений относительно душевной болезни бедного дяди Джона… Я начала разворачивать свой стул, чтобы отъехать от книжных полок, как вдруг правое колесо застряло, зацепившись за что-то на полу под половиком. Я наклонилась и освободила его, завернув при этом угол коврика. Обнажился каменный пол, и я увидела, что колесо наехало на кольцо, приделанное к одной из плит. Кольцо было почти плоским, и почувствовать его ногой под толстым половиком было невозможно, но для моего стула оно оказалось ощутимым препятствием.

Я свесилась вниз, ухватилась за кольцо обеими руками, потянула и приподняла плиту дюйма на три. Поднять ее выше мне было не по силам — плита весила немало, — однако прежде чем она вновь захлопнулась, я успела заметить острый выступ ступеньки, ведущей в темноту… Я быстро поправила половичок и выпрямилась; в этот момент в комнату вошла моя крестница.

— Ну как, Онор, — спросила она, — ты посмотрела все, что хотела?

— Думаю, что да, — ответила я. Через несколько минут, закрыв дверь и заперев ее на замок, мы покатили назад по дорожке. Джоанна весело болтала о том, о сем, но я не слушала, мои мысли занимало недавнее открытие. Я была уверена, что под каменным полом летнего домика начинается подземный ход, а расположение стола и то, что сверху плита была закрыта половиком, показывало, что его намеренно пытались скрыть. Кольцо совсем не заржавело, даже я — калека и уж никак не силачка — легко смогла приподнять плиту на несколько дюймов; это доказывало, что я обнаружила не какой-то заброшенный, затянутый паутиной ход. Плиту поднимали часто и к тому же совсем недавно. Я бросила взгляд на дорожку, ведущую к морю, к Примудской бухте, как называл ее Джон. Тропинка была узкой и крутой, с обеих сторон ее окаймляли крепкие коренастые деревья, и мне пришло в голову, что для прибывшего судна было очень удобно, не подходя к берегу, выслать вперед шлюпку с полудюжиной матросов, которые, вскарабкавшись по уступчатой тропе, могли сразу оказаться у летнего домика и передать свой груз человеку, ожидавшему их у окна. Не с этой ли целью старый Джон Рэшли построил свой домик-башенку, и не хранились ли там под каменным полом сорок лет назад тюки с шелком и слитки серебра? То, что это так, я была почти уверена, но вот имеет ли подземный ход отношение к тайне контрфорса — этого я не знала. Одно было ясно: через соседние с моими покои можно было незаметно попасть в Менабилли, и кто-то не далее как прошлой ночью проник в поместье этим путем, так как я видела своими собственными глазами…

— Ты такая молчаливая, Онор, — сказала Джоанна, прервав мои мысли. — О чем ты думаешь?

— Я только что решила, — ответила я, — что слишком необдуманно покинула Ланрест, где дни походили друг на друга, как братья-близнецы, и переехала в Менабилли, где каждый день случается что-то новое.

— Ах, если бы действительно было так. Для меня дни и целые недели тянутся невероятно долго: Соулы сплетничают о Спарках, дети капризничают, а мой дорогой Джон ворчит, что не может отправиться воевать вместе с Питером и всеми остальными.

Мы добрались до конца мощеной дорожки и уже собирались повернуть в сад, как вдруг на тропинке показался маленький Джонатан, ее сын, которому едва исполнилось три года, и подбежал к нам, крича:

— Приехал дядя Питер, а с ним еще один джентльмен и много солдат. Нам разрешили погладить лошадей.

Я улыбнулась его матери.

— А я что говорила? Ни одного дня не проходит в Менабилли без какого-нибудь сюрприза.

Мне не хотелось на глазах у гостей раскатывать в кресле перед окнами галереи, где собралось все общество, и я попросила Джоанну подвезти меня к парадному входу, где в это время дня обычно никого не было, так как столовая пустовала. Там кто-нибудь из слуг сможет отнести меня наверх в мои покои, а позднее я пошлю за Питером, своим любимцем, и расспрошу его о Робине. Маленький Джонатан вбежал в дом первым, и как только мы оказались внутри, до нас из галереи донеслись смех и разговоры, а через широко распахнутую дверь, ведущую на внутренний двор, мы увидели полдюжины солдат-кавалеристов, которые мыли лошадей у колодца рядом с колокольней. Во дворе царило приятное оживление, стоял шум и гам, и я увидела, как один из солдат, задрав голову, помахал рукой зардевшейся служанке, выглянувшей из чердачного окна. Это был громадный крепкий парень с широкой улыбкой на лице. Затем он обернулся и подал знак своим товарищам следовать за ним. Забрав лошадей, солдаты вошли под арку, ведущую на наружный двор, к конюшням. И только когда они повернулись и громко затопали через двор, я увидела на плече у каждого три золотых фокра на алом фоне…