Меня не удивляет, что ему нечего сказать о той ночи. Я была в средней школе, когда мы потеряли тетю Шелли. Мы жили в Боулдере, а тетя Шелли в Вегасе. Родители пытались оградить нас от деталей. Но преступление освещалось во всех новостях — как только что усыновленный ребенок навлек на нее смерть таким зверским образом. Несколько лет спустя, после возвращения из своего пленения, я искала детали о последних часах моей тети, когда впадала в депрессию.
История, рассказанная в Нью-Йорк Таймс, изобиловала деталями, и перерастала в историю о людях, у которых возникают проблемы с приемными детьми, которые долгое время содержались в детских домах. Я помню, как в тот момент думала, что тетя Шелли сделала громадную ошибку.
Теперь же, видя, как вздымается и опадает грудь Люка, и как его дыхание сбивается, мне хочется плакать.
— Я не знаю всего о том, что произошло, но я точно знаю, что ты не делал этого, Люк. Ты не знал. Я знаю, что ты не…
Он лежит на боку и не двигается, просто делает мелкие неуверенные вдохи, и я не могу держаться от него на расстоянии. Я забираюсь на кровать, пытаясь совместить моего милого Гензеля с малолетним преступником, которым он был год или два до всех тех событий.
Сейчас он не имеет ничего общего ни с тем, ни с другим.
Я устраиваюсь позади него так, чтобы он смог спрятать свое лицо от меня, если хочет уединения. Опустив руку на его теплую спину, начинаю нежно поглаживать как раненого, бездомного кота. Он вздрагивает от моего прикосновения и немного отодвигается.
— Пожалуйста… — выдыхает он.
— Позволь мне, — шепчу я.
Он наклоняет голову еще ниже и отодвигается от моей руки. Я перестаю поглаживать его, пока слезы наполняют мои глаза.
— Мне очень жаль, что это твоя история, — говорю я. — Я бы сделала что угодно, чтобы изменить это.
Его мышцы напрягаются.
— Это неправда, — шепчу я. — То, что ты сказал о своем шраме. Ты сказал, что устал.
— Я должен был сказать… — он задрожал. — Я убил свою мать.
Он садится без помощи рук, его глаза буквально прожигают мои, даже при том, что они такие же влажные и широко открыты.
— Ты выглядишь точно так же, как она, — шепчет он. — Всё в тебе. И я помнил тебя. Думаю, что говорил о тебе. Несколько лет спустя, Мать захотела узнать… Она захотела Гретель. Она сказала, что если я помогу ей… — он качает головой, его челюсть сжимается. — Но я не стал. Она сказала мне, что позволит тебе жить вместе со мной в комнате. Но я не думал… — он вновь качает головой. Его губы дрожат. — В ту ночь, когда она привезла тебя, я был… голоден. Я изнемогал и… я пытался отобрать тебя у нее, Леа. Я пытался, и не смог удержать тебя.
Слезы катятся по моему лицу.
— Если бы я знал, то никогда не рассказал бы ей о тебе, — выдыхает он.
— Во всем этом только ее вина, — говорю я. — Тебе было… больно.
Он отводит взгляд, затем опять встречается с моими глазами.
— Она приводила меня в свою комнату и укладывала на свою кровать и… ну… заботилась обо мне, — говорит он. — Она кормила меня и накачивала спиртным. Лежала возле меня. Мы были под кайфом от таблеток и она… иногда она трогала меня. Поначалу я не обращал внимания, — продолжает он. — Я не осознавал, что происходит, а когда осознавал, то не спорил. Но… всё стало хуже. Она любила… боль. Она причиняла мне боль то тут, то там… — он качает головой. — Это началось с моей руки, — он вновь встречается со мной взглядом, прежде чем смотрит на кровать. — Я не мог вытерпеть, когда к ней прикасались, а она… сжимала ее. Она сжимала ее и ну… сосала мой член. Я знал, что когда она причинит мне боль, я могу кончить. Боль… означала, что грядет удовольствие. Мы разговаривали в ванной. Она принимала ванну, а я пил. Затем она нашла Мальчика-с-пальчика и избавилась от меня. Она поместила меня в ту комнату. До того, как привезла тебя. Но она всегда… забирала меня. Она трахала меня в ванной. Он лежал в ее кровати. И затем, она возвращала меня в комнату. Она не хотела меня, — с его губ срывается грустный смешок. — Я тоже не хотел ее. Когда она пришла ко мне, рассказывая о Гретель… я упоминал о тебе до всего этого, и она нашла тебя. Я был… в отчаянии.
Я обнимаю ее руками. Притягиваю ее к себе.
— Боже, Леа, мне так чертовски жаль.
Я хватаюсь за нее, сглатывая свои рыдания. Мое тело начинает трястись.
Она гладит мою шею.
— Все хорошо. Хорошо. Люк, я могу спросить у тебя кое-что? — она немного отстраняется и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Все что хочешь, — я легонько целую ее в волосы.
— Что случилось после того, как Шелли умерла? Куда тебя отправили, Люк? Как ты попал в Дом Матери?
Мое горло сжимается. Она не знает эту часть? Если нет, то, как мне рассказать ей? Я не могу рассказать ей правду о ее собственной матери. Ее биологической. Поэтому я лгу:
— Я был несовершеннолетним преступником, — медленно говорю. — Я убежал, — я глажу ее плечико. — А потом… люди узнали.
— Что узнали?
— Что я плохой. Я прошел больше, чем через двенадцать приемных семей. Они поняли, что я плохой.
— Шелли так не думала. Она любила тебя.
— Я, черт возьми, знаю, что она любила меня, — мое горло сжимается сильнее. — Любила меня, — шепчу я, — и в этом была ее ошибка.
— Это не ошибка, — говорит Леа.
— Она, бл*дь, мертва.
— Ты не убивал ее.
— Я виноват, — бормочу я. Я встаю с кровати и указываю ей на дверь. — Тебе нужно уйти, Леа. Я не могу больше говорить об этом.
— Я не могу просто уйти! — ее плечи поднимаются и опадают так, будто она вот-вот расплачется. — Я беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя. Люк.
— Я не могу с этим согласиться, — говорю я, пятясь от кровати. Я приподнимаю свои забинтованные руки. — Я не могу даже прикоснуться к тебе.
— Да, ты можешь. — Она вздергивает подбородок. — И сделаешь это. — Она вылетает из комнаты и громко хлопает за собой дверью.
ГЛАВА 7
Через дорогу есть детская площадка с велосипедными дорожками, а на другой стороне высокие изгороди. Эхо рассказывает мне об этом, пока я слоняюсь по кухне без дела и переживаю о Люке.
Покинув комнату Люка, я нашла Эхо в кабинете, когда он учил Лану делать что-то на ее iPhone. Лана пыталась поймать мой взгляд, но я отказывалась смотреть на нее.
Я опускаюсь на колени и обнимаю Эхо.
— Время для детской площадки, — говорю я. — Хочешь пойти?
— Да!
Его няня — Хейли, поворачивается ко мне, продолжая готовить обед в школу.
— Вы не возражаете?
— Нет. Нет, мэм, — она улыбается, в ее голосе слышится южный акцент.
Я протягиваю Лане радионяню, когда Эхо бежит за водой и ботинками.
— У него все в порядке, но если тебе так спокойнее. — Она берет ее, посылая мне насмешливый взгляд, от которого я уклоняюсь.
Следующие два часа, мы с Эхо проводим в соседнем парке, и я узнаю, что сначала Люк его патронировал.
По всей вероятности, Люк принимал участие в какой-то волонтерской программе, по работе с детьми из гетто, которые были подвержены риску оказаться под влиянием «плохих факторов». Мать Эхо была наркоманкой, а когда они оказались на улице, Люк вмешался и предложил забрать Эхо на время.
— Он любит меня, — говорит Эхо с верхушки горки. — Поэтому он усыновил меня.
Вернувшись в дом, Лана протягивает мне радионяню.
— Спит, — говорит она. — Я не думаю, что нужна ему здесь. Я буду на связи с местными врачами, с которыми он должен встретиться. Особенно с хорошим психотерапевтом. — Она протягивает мне лист бумаги. — Не возражаешь, если я уеду сегодня вечером, Леа?
— Нет. Конечно, нет. Лана… — я обнимаю ее. — Спасибо тебе большое.
— Все для тебя, моя безумно влюбленная сестричка. — Она дарит мне забавную улыбку и гладит по щеке. — Будь осторожна с этим, хорошо? — она стучит по моей груди, как бы говоря: Будь осторожна со своим сердцем.
Я медленно киваю.
— Буду.
До наступления полуночи, Лана уезжает на арендованном автомобиле, направляясь в гостиницу недалеко от аэропорта, где ее ждет новоиспеченный муж.