– Пишет, что тоскует… Не нахожу, говорит, места. Мыкается по заграницам. С ребеночком-то! Ему всего около трех месяцев, а она его уж чуть не всей Европе показала. А теперь хочет показать ему свое отечество. И смешно, и жалко. Кукушка! Хорошо, что во-время тогда мы ее спровадили, а то закружила бы тебя около своей юбки. Опять сошлась с мужем. Сперва бросила, а потом опять… Несчастная какая-то.
– Ну, будет, мама! Я не желаю ничего знать про нее и… замолчи!
Перекладывая в десятый раз вещи, собранные в дорогу, я вытащил из альбома портрет Калерии. Взглянул, вздрогнул от бесстыжих глаз и бесстыжих губ, которые смотрели и целовали меня, и швырнул портрет на стол к маме.
– На, возьми твою прекрасную Калерию. Мне она не нужна.
Мать взяла портрет и стала рассматривать. Вздохнула.
– А есть в ней цыганская кровь. Красивая бродяга, ей-Богу! Вот ведь и деньги, и красота, и всё, что угодно, а счастья нет. Возьму себе. Нехорошо бросать подаренные карточки. Карточка не виновата.
На другой день мы с мамой ходили по магазинам: покупали мне новое летнее пальто, шляпу, палку, перчатки и легкую летнюю пару, белье, чемодан, ботинки. Это отняло весь день и сократило время ожидания. На третий день тоже было не мало хлопот: ходил в цырюльню подстричься, мылся в ванне, еще раз укладывался. Мама ушла в церковь отслужить напутственный молебен, а я, чистый и подстриженный, воспользовался одиночеством: захотел посмотреть, каков я буду видом, если надену новую пару. Облекшись в новое белье, я надел новую светлую пару и новые ботинки с пуговицами, накрыл голову новой шляпой и посмотрелся в зеркало:
– Ничего, недурен мужчина!.. А ну-ка, впору ли пальто?..
Надел и пальто, а кстати взял из угла и новую палку. Опять подошел к зеркалу.
– Ей-Богу, я очень и очень недурен!
Стал прохаживаться по комнате и мимоходом заглядывать в зеркало; помахиваю палкой и раскланиваюсь с кем-то. С кем? Ну, конечно, с Зоей! С кем же больше мне раскланиваться? Воображаю, как ахнет мой белый голубок при виде такого франта. А крахмаленной рубашки не надену: фантази с «желябовским галстуком» придает более поэтический вид.
– Эге, вы уж, кажется, на «венец» собрались!
– Я… я… нет, доктор, я собственно пройтись маленько.
– Теперь другое дело. Теперь жених, как следует. А ваша матушка?
– Н… не знаю. За покупками пошла.
Почему я не сказал, что она ушла в церковь? Как это глупо: стыдиться, что мать пошла молиться Богу за мой благополучный отъезд… Ведь я же верю в Бога… В Бога… Ммм… не знаю. Не особенно что-то… Сходил в сад, поглядел на Волгу, послушал, как призывно гудят свистки пароходов на городских пристанях, словно зовут меня поскорее сесть и уехать вон туда, в голубую дымку сказочного царства, где царствует моя нареченная Принцесса. Ах, какая смешная: «желаю, чтобы на нашей свадьбе непременно пел хор певчих». Ну, скажите пожалуйста, разве это не чепуха! Ну, не всё ли равно: с певчими или без певчих? Чудачка эта Зойка, ей-Богу! Много в ней еще предрассудков.
Пришла мать. Глаза красные.
– Ты что, мама… плакала?
– Да, Генечка, немного поплакала.
– О чем, старушка?
– Так, грустно что-то стало. Уедешь и останусь одна. Дай тебе Бог счастья… Отца-то нет, не дожил! Я уж заодно панихидку по нем отслужила: в одной церкви – молебен, а в другой – панихидку. А ты уж нарядился!
– Примеряю.
– Вот даже приятно посмотреть. Вырос ты, совсем взрослым глядишь. Ну, и мне собираться надо в дорогу. До Самары вместе, а там…
Мать постояла среди комнаты с опущенными руками, потом стала суетиться и бегать то в контору, то в докторскую; звенела деньгами, отвернувшись в уголок лицом, охала и опять куда-то скрывалась.
– Телеграмма тебе.
– Давай скорей!
«Остановилась в Гранд-Отеле, жду, тоскую, телеграфируй выезде. Зоя».
– От Зои?
– Да! Тоскует очень, невыносимо тоскует, не может больше ждать…
– Завтра поедем. Не умрет.
– Всё, мамочка, возможно!.. Надо успокоить.
Сажусь к столу, тороплюсь, перо старое, ржавое; злюсь на больничные порядки, делаю кляксы, рву бумагу, капнул на новый пиджак…
«Ялта. Экстренная. Завтра выезжаю, успокойся. Твой Геннадий».
Выбегаю за ворота, отчаянно кричу извозчика.
– На телеграф!
А на телеграфе опять недоразумение:
– Кому?
– А вам какое дело?
– В таком случае не принимаем.
– Не имеете права…
Шум и крик, с обеих сторон угрозы. Вмешивается какой-то господин и кротко-заискивающе объясняет, в чем дело:
– Вы написали: в Ялту, а кому – неизвестно.
– Ах, вот в чем дело!.. Ведь я не понял… В таком случае извините.
– Подождите, потрудитесь встать в очередь!
Все на меня смотрят, одни – со злобой, другие – с усмешечкой. Так бы и растерзал телеграфиста, да он – за решеткой. И вот этого, толстого!..
– У меня телеграмма экстренная.
– А уж это, господин, не наше дело. Я тоже жду, у меня там жена помирает. Кабы деньги были, так и я послал бы экстренную.
Жена помирает, а он, прохвост, торгуется из-за пятака, не соглашаясь, что «не задержусь» пишется в два слова. Только время ведет.
– Напишите «не замедлю», – советует рядом стоящая барыня.
– Не замедлю – тоже два слова.
– У вас всё – два слова!
– Не я грамматику сочинял.
– Ну, нате еще пятак… Вас не переспоришь…
– Экстренная! У кого экстренная?
С гордостью пролезаю вперед.
Только сдавши телеграмму чувствую, что теперь всё устроено. Куда бы сходить? Некуда. Брожу по улицам, помахиваю палкой и тихо напеваю:
– Тра-там, тарам, та-та…
Увидал выставку фотографии, стал рассматривать обывательские физиономии.
– А что, не сняться ли?
Зашел и зачем-то снялся в анфас и в профиль, в шляпе и без шляпы, в пальто и без пальто. Дал три рубля задатку. А когда вышел из фотографии, то подумал:
– Ну кой чёрт я снимался, когда завтра уеду и неизвестно, когда вернусь! Ну, наплевать, пусть пропадает моя трешница…
Попадались навстречу барышни, но совершенно не интересовали меня; раньше бросил бы мимолетный взгляд, заметил бы, которая красивее, может быть, поправил бы шляпу на своей голове. Теперь – просто не существуют. Ни на минуту не перестаю чувствовать, что вся моя жизнь отдана безраздельно и бесповоротно одной, далекой, лучшей к мире девушке, пред которой я глубоко виноват. Тоже косы у одной из трех большие, но перед Зонными косами они ничего не стоят. Одна сделала «глазки». Ах, скверная девчонка! Ведь, наверное, соображает, что краше всех на свете. Какое, подумаешь, самомнение! Напрасно, милостивая государыня, стараетесь: неуязвим! Не оглядывайтесь: застрахован!
Вернулся в больницу и застал маму в слезах.
– Что такое, мама?
– На, прочитай!
Взял телеграмму: «Тетя Маша сейчас скончалась. Тетя Саша».
Бедная тетя Маша: всю жизнь ждала, что придет какой-то благородный рыцарь и похитит ее из старого дома, берегла для него целомудрие, гадала на святках с зеркалом, – каждый год выходило, что рыцарь близко… Вот он рыцарь, пришел и похитил тетю Машу!.. Черный рыцарь…
– Ведь ей всего сорок два! – всхлипывая, шептала мама…
А мне было не жалко тетю Машу. Мама плакала, а я думал о том, что завтра я поеду к своей невесте, и, отвернувшись к окну, я радостно улыбался и мысленно говорил:
– Зойка, Зойка!.. Какая ты красивая, милая, добрая…
– Надо опять идти – отслужить панихиду по тете Маше. Пойдем!
– Пойдемте.
Не хотелось идти, но нельзя: обидишь маму. Пошел, стоял с понурой головой, с восковой свечой в пуке. Священник жалобно вытягивал:
– Еще молимся о упокоении души усопшей рабы Твоей Марии, и о еже проститися ей всякому прегрешению, вольному же и невольному!
А я слушал, как за раскрытым окном храма, на ограде, пели птицы и как на Волге гудел пароход; крестился, а сам думал о том, как встречу Зою и буду целовать ей руки, глаза, губы, волосы… золотые волосы, похожие на солнечные лучи, золотым столбом падающие из-под свода купола в холодный полумрак церкви!..
XXXIX
«Трах, тарарах, тах-тах, тах-тах» – стучит, гремит и, как птица, несется под уклон скорый поезд, позванивает, полязгивает сцепами и плавно покачивается на закруглениях. Я стою у раскрытого окна и подставляю встречному ветру лицо. Треплет ветер волосы, рвет с головы широкополую шляпу; бегут мимо столбы с проволоками и белыми фарфоровыми чашечками; как бесконечная лента, развертывается желтый откос железнодорожной насыпи и пугают встречные поезда птицы, вихрем проносящиеся в глазах; зеленеют луга, сверкают серебристыми ленточками луговые речки, уплывают назад кучки белых домиков-мазанок с вишневниками и желтыми подсолнухами; мелькают на переездах пузатые бабы в повойниках, с зелеными флагами в руках; иногда гонятся с лаем злые собаки… А поезд летит, как птица, и визгливо кричит: