– Ну, Зоя… Прости меня за всё… Спокойной ночи! Я был сегодня, как ты говоришь, нехорошим. Завтра буду хорошим..
– О-оо-баю, баюшки, бай-баю, – глухо, точно под полом, слышится монотонный голос за стеной и убаюкивает меня, нехорошего… Вспоминается детство, голубая комнатка, «божий глазок» перед иконой, кроватка с веревочным переплетом, мама, наклоняющаяся над кроваткой… «Надо написать маме… непременно написать», шепчу под одеялом и снова начинаю дремать, прислушиваясь к монотонному баюканию за стеной…
XLII
Что-то отравило нашу радость любви. Ничего не случилось, всё осталось по-прежнему, но что-то молчаливое, тайное встало между нашей близостью. А может быть это мне кажется только. Не знаю, не понимаю. Раньше не опускались в землю глаза мои, когда Зоя пристально смотрела мне в лицо, и не было тягостным наше молчание. Что случилось? Что-то знает Зоя и что-то скрывает от меня, или стесняется заговорить… Смотрит часто куда-то далеко, мимо меня, задумывается, а иногда говорит так, словно хочет занять меня разговорами. Иногда украдкой взглядывает на меня и быстро опускает взор. Что-то есть у нее на душе. Ну, а я? Почему я чувствую себя в чем-то виноватым перед Зоей?.. Разве я виноват, что по ночам думаю о Калерии? Можно подумать, что она знает об этом, что оба мы знаем об этом и молчим. Да, да, она это чувствует и от этого же я чувствую себя виноватым перед ней. Опять черный дьявол встает между нами и омрачает нашу радость и искренность. Днем я думаю только о тебе, моя светлая девушка, а ночью, когда остаюсь одиноким и лежу с раскрытыми глазами в постели, черная ночь приносит на своих крыльях воспоминания о Калерии и гонит прочь светлый образ в ореоле золотых волос…
– Почему ты сегодня молчалива и печальна, Зоя?
– Я… Нет, нет! О чем мне печалиться?.. Как всегда.
– О чем ты всё думаешь? Помолчала и сказала:
– Напиши матери: она беспокоится.
– Ты получила от нее письмо?
– Да. Она не знает твоего адреса и просит… поцеловать и побранить тебя за то, что не пишешь.
– Ну, а еще что она пишет? Ты с ней переписываешься?
– Еще…
Потупилась и смутилась.
– Она… Впрочем, это глупости!
– Скажи!
– Нет, нет… Пустяки.
– Я прошу тебя: скажи! В чем дело?..
Смутилась еще более, потупилась, загорелись щеки и уши, чертит на песке что-то зонтиком.
– Она велит поберечь тебя от…
– Меня? Поберечь! От чего?
– От кого, а не от чего…
– Не понимаю…
Показала на песок зонтиком. Я посмотрел и растерялся: на песке было написано зонтиком: «Калерия»… Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, но притворно расхохотался, и в этом смехе спрятал свой страх и смущение. Зоя помолчала, потом стерла концом зонта написанное на песке имя и, с оскорбленной ноткой в голосе, произнесла:
– Это она, та самая…
– Да, но… не понимаю, почему так беспокоится мама.
– Она… эта женщина будет здесь… а быть может уже здесь….
– Это мне неприятно.
– Боишься?
– Нет, но согласись, что такая встреча для меня…
– Разве она сделала тебе худо?
– Не станем, Зоя, говорить о ней… Я не хочу.
– А может-быть она любит тебя?.. Ты не думаешь?
– Мне всё равно. Надо уехать, куда-нибудь уехать. Уедем из Ялты!
– Нет. Я хочу увидать хотя один только раз эту женщину… Хотя издали!
– Зачем это тебе?
– Так. Не знаю… Хочется… Она очень красива?
Это была пытка. Меня бросало то в жар, то в холод. А Зоя совершенно оправилась от смущения, улыбнулась и продолжала терзать мою душу. Она снова чертила зонтом на песке имя своей соперницы и говорила:
– Красивое имя… Тебе оно нравится?
– Да, нравится, – сердито прошептал я и отвернулся в сторону.
– Лучше, если бы меня звали Калерией…
Я молчал, а она еще что-то говорила, и голос ее ровно вибрировал. Было радостное солнечное утро. Мы сидели в саду волшебницы Альцины, на той самой скамье, где я сидел на-днях ночью в одиночестве и услыхал чьи-то поцелуи за спиной. Сюда я привел Зою, надеясь посидеть с ней в укромном уголке и, как прежде, молчаливо поласкаться взорами и нечаянными прикосновениями. А вместо этого мы сидим и боимся не только коснуться, но даже смотреть в глаза друг другу. Звонкие голоса детей доносятся до нас с песчаной площадки, веселые такие голоса-колокольчики, и от этой детской беспечной радости еще сильнее чувствуется горечь, обида и тоска. Словно порвалось что-то между нами, струна какая-то, и грустно звенит в веселом хоре детских голосов и смеха. Тяжелое напряженное молчание, и нет ему конца и нет выхода. Скрип попискивающей колесами детской колясочки, которую медленно катила мимо нас разряженная кормилица, вывел нас из тоскливого упорного молчания. Зоя вздохнула, подняла голову и сказала:
– Какая прелесть! Посмотри: словно живая кукла!..
Она встала и подошла к колясочке, в которой возлежал на шелковых подушках, как султан в гареме, ребенок в красной феске, с черными глазенками и с гуттаперчевой соской в губах. Он возлежал очень важно, смотрел строго, и соска в его губах напоминала сигару…
– Ах, какой уморительный!..
Кормилица почувствовала гордость и приостановилась. Зоя наклонилась над колясочкой и стала разговаривать с важным султаном. Я тоже подошел ближе и тоскливо улыбался. Султан схватил ручонкой золотую цепочку от часов, болтавшуюся на груди Зои, и начал оживленно разговаривать на турецком языке, норовя притянуть цепочку ко рту.
– Девочка?
– Мальчик, – обиженно ответила кормилица.
– А как зовут? – спросила Зоя.
– Геннадием…
– Геннадий!.. И он Геннадий!.. Твой тезка! Слышишь: его зовут Геннадием! – Зоя обрадовалась этой случайности, засмеялась и захотела во что бы то ни стало поцеловать важного султана с сигарой во рту.
– У нас, барышня, мама не любят, когда целуют ребенка… Не велят.
– Почему?.. А мне так хочется поцеловать тебя… Ну, отдай мою цепочку! Вот какой! Не отдает… Геня, отдай же мою цепочку! Генек!
Кормилица стала отнимать у ребенка цепочку, и султан вдруг горько расплакался и выронил изо рта сигару.
– Почему он плачет?.. – неожиданно прозвучал женский голос и заскрипел песок на невидимой дорожке, за нашими спинами.
Как от сильного электрического удара, я весь содрогнулся от этого неожиданного голоса, и в тумане блеснула мысль бежать куда-то… Но было поздно: появилась из зелени стройная, тонкая, нарядная женщина, которая, к моему ужасу, оказалась действительно Калерией…
– Вот и мамочка наша…
– Геня!
– Здравствуйте!
Калерия рванулась было ко мне, но сразу остановилась, протянула руку и весело расхохоталась…
– Вот приятная неожиданность!.. А это… это твоя невеста? Да?
– Да.
– Познакомь же нас! Какой ты… недогадливый…
И, не дожидаясь моей рекомендации, Калерия протянула руку Зое и назвала свое имя и фамилию, а потом стала восторгаться моей невестой и хвалить мой вкус, говорить комплименты Зое…
– Геня!.. Вы простите, что я так называю вашего жениха: мы старые друзья. Геня! Почему ты такой?.. Ты не рад нашей встрече? Мы так давно не видались… Ты успел сделаться политическим преступником… Дай поглядеть! Я в первый раз вижу политического преступника… Сядем!.. Зоя… Зоя… а дальше?
– Сергеевна!
– Зоя Сергеевна… Я с вами знакома… И давно уже… По портрету…
– Я тоже о вас слыхала, – сказала Зоя, вычерчивая на песке зонтиком замысловатые фигуры.
– Дурное или хорошее?..
Зоя перебрасывалась словами с Калерией, а я потерял способность речи и растерянно улыбался, не желая улыбаться, и стоял около Калерии, не желая стоять, и смотрел на нее, не желая смотреть. Оживленная, порывистая, говорливая, находчивая и хитрая, она так рада за наше счастье и так завидует нам обоим, потому что мы такие юные, чистые и так подходим друг к другу. «Словно созданы Богом один для другого!..» Зоя с каким-то изумлением смотрит на Калерию, качает головой, благодарит, изредка на ее губах скользит неопределенная улыбка, какой я раньше не замечал на ее лице, хвалит ее ребенка.
– А вы уже успели с ним познакомиться!.. Знаешь, Геня, я назвала его Геннадием… В твою честь… Доволен?..
Я кивнул головой, встретился глазами с Калерией и почувствовал, как загорелись стыдом мои щеки и как мутится мое сознание…
– Посмотри, похож он… на меня?
– У него ваши глаза, – сказала Зоя.
– Да, твои глаза, Калерия… Владимировна…
– А невеста разрешает нам по-прежнему говорить на «ты»?