– Поцелуй меня!
– Опомнись! Что ты говоришь?!.
А сама прижалась еще ближе и нервно вздрагивает и оглядывается по сторонам. Зачем? Боится ли, что кто-нибудь услыхал неосторожное слово, или хочет и боится поцеловать? Кто скажет? Об этом знают только звезды, но они не скажут даже мне… Прошел какой-то одинокий человек и оглянулся на нас. Уходи! – не твое дело…
– Поцелуй!
– Потом… после…
– Не обманешь?
Пожала руку и шепнула:
– На прощанье! Пойдем пройтись… Тут – любопытные…
На прощанье!.. Опять защемило сердце… В загадочной зловещей темноте нагорного берега то мигали, то потухали искры огней, словно кто-то подавал условные знаки нашему врагу.
– Какая пристань?
– Симбирск! Далеко его видать: на горах он.
Мы прижались друг к другу и молчали, устремив взоры в темноту, где всё чаще вспыхивали зловещие огни невидимого города.
И любил я этот город, и ненавидел… Милый, родной город, береги мое счастье! Проклятый! – ты разлучаешь нас…
– Надо собираться, – грустно сказала Зоя и глубоко так вздохнула.
– Рано еще… Погоди!.. Я помогу тебе.
– У меня всё разбросано…
– Пойдем: не хочу смотреть на твой Симбирск!.. Взорвал бы твой Симбирск на воздух, а тебя увез бы с собой. Я тебя не пущу…
– Ой! больно руку… Надо собираться. Пусти!
Она забеспокоилась о вещах, заговорила о расплате с прислугой, о каком-то письме, о лошадях, которые должны ждать ее в Симбирске. Она уже наполовину была не со мной, и это больно обижало мое чувство. «Забудешь!».
– Что вы говорите?
– Опять – «вы»!
– Надо итти… Пока до свидания…
– А ты не забудешь?
– Что?
– Что – обещала.
– Что обещала?
– Эх, ты!.. Поцеловать…
– Да.
Вырвала руку и побежала в свою каюту. А я подошел к окну с намерением полюбоваться на моего голубя последние минуты.
– Нельзя: у меня всё разбросано…
Окно закрылось решеткой. Я постоял пред темным окном и, отойдя к перилам, погрозил горящим в темноте светлякам-огням города:
– Проклятый!
А он не боялся и всё ярче и гуще разбрасывал свои огни на высоких темных горах.
– Вот и Симбирск! – произнес кто-то в темноте, с радостью в голосе.
– Ну, а что же дальше? – сердито бросил я в темноту.
– Ничего! Симбирск, говорю.
– Вижу. Не слепой…
– То-то и есть! Слезать мне.
– А мне какое дело? Сделайте одолжение, я не задерживаю.
– Уж, конечно, вас не спрошусь, а сам слезу… Губернатор какой!
Невидимый пассажир пошел в одну сторону, я – в другую..
– Зоя! Можно?..
– Ннн… ну уж ладно, идите…
– Давайте, я затяну ремни!
Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.
– Эх, чёрт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее… Готово!
– Кажется, всё…
Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:
– Теперь всё…
И опустила голову… А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.
– Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!
– У-уууу! – загудел свисток…
Зоя торопливо перекрестилась.
– Я жду…
Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.
– Не забудешь?
– Нет.
– Уверена в этом?
Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза…
На палубе беготня, за окном – шум и перекрестный говор. Пристали.
– Пора!
– Пора.
– Милая, голубок мой!.. Пора.
– Надо матроса.
– Свободен? Бери вещи!..
– Ну, будь здоров, не грусти…
– Нет, нет, я провожу тебя… Человек! Перенесите мои вещи в эту каюту: я хочу – здесь, в твоей…
Гуськом спустились вниз по винтовой лестнице и с волною народа проплыли на пристань.
– Барышня! Барышня! Я – здесь…
– А, Семен! Приехал?
– С утра жду. Давай-ка вещи-то, сам донесу…
Семен отобрал у матроса вещи и поволок их на берег. Мы шли позади молча и не знали, о чем говорить… Загудел свисток парохода, я схватил обе руки девушки и стал их покрывать жадными, торопливыми поцелуями. Она приостановилась и, освободив руку, перекрестила меня:
– Иди, милый!.. Всё равно уж…
А в голосе – дрожь и близкие слезы…
– Ууу-у-у!..
– Прощай!
– Не забывай!
Расстались. Ушла и быстро исчезла в темноте… А я, вбежав на балкон парохода, долго вперялся в темноту ночи и жадно вслушивался: не звенят ли на горе колокольчики. Мешают: шумят, стучат, бранятся на пароходе и на пристани, дрожит и ворчит пароход, кто-то где-то плачет и кто-то смеется… И в третий раз загудел пароход, и гулким эхом отозвалась ему темнота: «у-у-у»!
– Прощай! Может быть, ты тоже смотришь с горы на огни парохода и говоришь мне «прощай»! – Да, ты смотришь, я это знаю, и думаешь обо мне… И, может быть, ты, как и я, отираешь платком слезы…
Убегал пароход во мрак ночи, всё дальше и дальше… А я стоял и смотрел на мигающие мне огни города, отнявшего у меня любимую девушку. Но вот огни стали прятаться, редеть и потухать. Тьма и звезды, вверху и внизу – тьма и звезды!..
– Прощай!
VII
Жаркий полдень. Монотонно звенят колокольчики под дугой; еле перебирают лошадки ногами, подбрасывая пыль по дороге и поматывая мохнатыми головами в такт бегу. Покачивается плетушка из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах, и голова откидывается назад и раскрываются глаза. Всё то же: бесконечные зеленые полосы, то узкие, то широкие, то бледные, то яркие, черная пахота, на горизонте – ветрянки-мельницы с простертыми к небу крыльями и кайма далекого леса… Все разомлели – и седок, и ямщик, и лошади: я – в сонной дрёме грежу о темной ночи на пароходе, о золотистой косе, о синих глазах; ямщик – в полной нирване; лошади, должно быть, мечтают о прохладной конюшне, душистом сене, овсе и холодной воде… Жарко. Раскрыв рот и распустив крылья, сидят на пахоте вороны и лениво, нехотя поднимаются при нашем приближении… И так идет час и другой… Вдруг лают собаки. Что такое? Раскрываю глаза: деревня.
– Какая деревня?
– Не узнал? Овинники!
– А Ключи?
– Проехали. Вон они где остались!..
Скоро дом. Улетает дрёма, мысли о родном доме начинают мешать мыслям о прошлом… Поднялись на гору, въехали в сосновый бор.
Здравствуй, бор! Ты всё тот же, так же вечно рвешься вершинами к небесам и ползаешь корнями по земле, протягиваешь на дорогу к людям свои мохнатые лапы и щедро разбрасываешь желтые смолистые шишки… Ты всё тот же, а вот я… я – другой! Раньше я больше всего любил побыть наедине с тобой, послушать, как ты шумишь в ветер и шепчешься с дождем. Больше всего на свете любил я тебя, ружье и собаку, белую умную Джальму!.. А теперь… Изменил я всем вам, больше всех и всего на свете люблю теперь одну девушку – ее зовут Зоей!..
– Зо-я! – закричал я в бор, и он начал шептать что-то, бросил в меня сухой желтой шишкой и ударил мохнатой колючей лапой по шляпе.
– Ничего, брат, не поделаешь: судьба!
– Ну-ну, шагайте по-лошадински! Недалечко уж… Дождичка бы, барин, надо…
– С удовольствием бы, да не могу, братец!..
– Хм… Чудной! Я про Бога, а ты… Что человек может? Пыль мы с тобой… Хм… Ехал я намедни с вашей сродственницей, с… Как ее? Мудрено зовут. Чай, знаешь?
– А-а! С Калерией Владимировной?
– Вот-вот!.. Имечко придумали.
– Ну!
– Ну, разговорились. То да се… В Елшанке молодой мужик топором свою бабу зарубил… По этому случаю разговор-то… – За что? – спрашивает. – С другим, баю, пымал, с парнем. – Кого – спрашивает – жалеешь: жену али мужа? – Я то-есть. – Мужа, баю. – Почему? – За ее грех, баю, страдание примет и на земли, и на небеси: здесь в каторге, а там в огонь вечный. А она, стерва, смертью, кровью своей на том свете оправдается: получила свое!..
– Ну!
– А она, это твоя сродственница-то, и говорит: коли мужа не любишь, так можно с другим… то-есть путаться… А Бог-то, баю! А что, бает, Он, Бог-то, исправник, что ли? Кого хочу, того и люблю… Это, бает, моя воля…
С этого начался наш разговор с ямщиком о любви.
– Одна любовь, барин, от Бога, а другая от чёрта. Коли заслужил перед Господом – Он тебе хорошую бабу предоставит, а не заслужил, за это дело чёрт возьмется…
– Ну!
– Он, чёрт-то, такую тебе подсунет, что либо сам повесишься, либо ее прикончишь. На земле всю жисть промаешься, да и на тоём свету поплачешь. Баба, брат, дело сурьезное!..