Возле небольшого, в две связи, дома почти на самой окраине села было особенно людно. Над крыльцом дома ветер трепал белый флаг с красным крестом посередине. Только у этого дома, во дворе, запруженном народом, Сом не почувствовал обыкновенной, направленной на него, раздражающей враждебности. Здесь все были примерно одинаково несчастны, отягчены физическими страданиями и сплочены общим для всех ожиданием помощи.
Перед крыльцом Сом увидел несколько поставленных на земле носилок с лежащими в них раненными. Несколько человек корчились на соломе. Почти у всех оголенные участки тела были покрыты уродливо рдевшими, похожими на кровавую пену, ожогами. Поблизости стояли и сидели пострадавшие чуть меньше. Кровавились грязные бинты, мелькали искаженные болью гримасы. Обожженные часто и глухо стонали. Дальше вытягивались и жались к забору те, кто мог ждать дольше, кому предстояло терпеть, пока огромная очередь дойдет до них. Надо думать, в самой больнице — домике с флагом — свободных мест для больных давно не осталось, и мало кто из собравшихся во дворе мог надеяться оказаться под его крышей.
По двору между ранеными и больными ходила высокая худощавая женщина в белой косынке с медицинской сумкой через плечо. Она часто останавливалась возле пострадавших, осматривала их, делала первичную перевязку или в редких случаях давала выпить какое-нибудь лекрство. Ее то и дело окликали по имени. То здесь, то там слышалось: «Савельевна, родимая, Нина Савельевна, будьте добреньки, подите сюды». И Савельевна, только что перестав хлопотать над одним несчастным, вставала и шла к другому.
Сухо скрипнула дверь. На крыльцо вышел небритый человек в белом халате с бледным лицом и глубоко запавшими глазами под блеснувшими стеклышками пенсне. «Доктор», — послышался уважительный шепот. Человек, отрешенно глядя поверх толпы, с жадностью закурил.
— Заканчивайте здесь, Нина Савельевна, — хрипло бросил он спустя минуту, — вы будете нужны на операции.
— Одну минуту, Николай Степанович.
Дверь снова скрипнула, и Нина Савельевна, перекусив зубами кусок марлевой повязки, тотчас поднялась на ноги.
«Ишь вить, сразу и не признаешь», — подумал Сом.
Он знал в лицо всех инских, мало-мальски известных, людей и, само собой — главного врача городской больницы Николая Степановича Коробейникова, хотя тот никогда и не бывал в заведении Херувимова. И все же, Сом не сразу сообразил, что доктор из Новоспасской лечебницы и доктор Коробейников — один и тот же человек. «Видать измаялся тут со всеми ими, — Сом оглянулся на скорбную толпу, — а не мешало бы нам перемолвиться. Чай, обрадуется услыхать о своем семействе. Сердцу-то оно спокойнее, когда знает, что с родней все благополучно. Надо бы, да только вот…»
— Сом, ты ли это, куманек? — послышалось у него за спиной.
Сом оглянулся и увидел красную улыбающуюся физиономию старого знакомого. Это был фельдфебель Моршанского полка Осьмухин — тучный, и несмотря на это, туго перетянутый ремнями, налитый до красноты кровью, то и дело приливавшей к его круглому лицу, похожему на лоснящийся салом розовый шар с маленькими острыми глазками и лихо подкрученными рыжеватыми усами. За время лагерных сборов прошлым летом Осьмухин сделался завсегдатаем Вилки, особенно, одной веселой бильярдной с раздачей пива, где и обзавелся в лице Сома полезным приятельством.
Увидев фельдфебеля, Сом расплылся в неизменно благодушной улыбке.
— Митрофан Трифоныч, кум.
Две огромные лапы схватились в ломовом рукопожатии.
— Каким чертом тебя принесло сюда?
— Да я следом за их милостью… А ты тут никак по службе?
— Точно так, мое дело служивое. Обороняем народишко от ихнего же брата-погорельца. Бедствуют конечно, а как хлеб раздаем или кашу, так того и гляди разорвут друг дружку.
— Поди ж ты.
— Ей-ей. Нынче вот возле больницы караул поставить пришлось, потому как третьего дня туточки бунтовать вздумали. Рвались, вишь, всем скопом внутрь. Хотели дохтуру с фельдшерами кишки выпустить за то, что те, будто нарочно, вздумали их уморить. Ну чисто татарва африканская, никакого понятия. Еле усмирили. Даже и пострелять пришлось маленько для общей пользы. Зато сейчас, вон гляди, какие тихонькие сидят, лишнего словечка не скажут. А потому знают — солдатская команда под ружьем, не забалуешь. Нынче в карауле моя рота. Вот я мимоходом и заглянул, исправно ли службу несут ребятушки. Ан, гляжу, твоя рыжая башка промеж сермяжников. Ну что, куманек, за встречу-то оно, вроде как, полагается, а?
Сом не стал отказываться. В фельдфебельской палатке, стоявшей почти у самой лесной опушки, «в третьей линии», как обозначил ее местоположение сам Осьмухин, приятели хорошо выпили и закусили. За разговором Сом узнал, что никто на автомобиле в Новоспасское не заезжал, и что к их благородиям, господам офицерам, включая и самого батальонного командира, никаких нечаянных гостей из штатских в последние два дня не наведывалось. Сначала Сом слегка огорчился этим известием, но потом решил за лучшее малость обождать, воспользовавшись походным гостеприимством фельдфебеля. Как никак авто их милости — обныкновенная керосиновая пыхтелка, по здешним дорогам вещь вовсе ненадежная, могла застрять где-нибудь в буераке, а их милость через эту неприятность должен был искать какого-нибудь попутного ездока на телеге или идти пешком. Подобные раздумья почему-то совершенно успокоили Сома. Почувствовав приятную телесную слабость и легкий туман в голове, он безвольно уткнулся носом в столешницу.
LVI
Очнулся он примерно через час. Фельдфебель Осьмухин настырно толкал его увесистой пятерней в бок.
— Сом, куманек, эвон как тебя разморило. Да проснись ты, рыжий черт. Проснись кому говорят.
— Ну, чаво там еще?
— Никак твой барин заявился. С четвертого поста доложили. Ты вить сказывал, Грег ихнее фамилие?
Сом тотчас разлепил глаза.
— Ну.
— Так стало он.
— На автомобиле?
— Не, обыкновенно — в телеге. С нашим ротным о чем-то лопотали.
Сом с сомнением окинул краснощекую физиономию приятеля. Острые глазки смотрели на него из-под густых бровей вполне серьезно. Судя по важному виду Осьмухин и не думал шутить.
— Где ж они?
— Кажись, поехали в лазарет, да не в тот, не здешний, а нашего батальона. Их благородие сами вызвались проводить их.
Сом уже стоял на ногах, разминая затекшую шею.
— Зачем же в лазарет? Что с ними такое стряслось?
— Да вроде не с ним, а с приятелем ихним. Он ведь в телеге старика какого-то привез. Вот тот сказывают, шибко хвор.
— Старика? — Сом удивленно заморгал и сразу потупился.
— Ну пойдем, поглядим.
Палатка батальонного лазарета была ладной. Вокруг нее по всем правилам тянулся маленький ров для стекающей дождевой воды. Окрестная площадка образцовой чистотой напоминала армейский плац. Если бы не старая телега, да мохнатая, прядающая ушами лошадка, привязанная к новенькому частоколу шагах в тридцати от входа, обитаемость этого места показалась бы вообще сомнительной.
Обойдя телегу, Сом увидел брошенный на солому до крайности знакомый щегольской пиджак с обожженными полами. От вида этого пиджака ему сразу же полегчало.
— И правда, их милость, — проронил он, радостно взглянув на Осьмухина.
— А это еще что? — спросил фельдфебель, осматривая плетеную из лозы корзинку.
Никакай другой поклажи в телеге не было. Верх корзинки был обмотан тонким полотняным платком явно господского происхождения. Снизу она утопала в соломе, а изнутри нее доносилось истошно-жалобное мяуканье.
— Никак кошка, — почти утвердительно заметил Осьмухин.
Сом приподнял угол платка, прикрывавшего корзинку. В свободный проем немедленно высунулась возмущенно орущая мордочка.
— Поди ж ты… — почтительно протянул Сом. — Энту животину накормить надоть. Видать, их милость не спроста с ей в дороге возились.
— Ну так держи ее, не то сбежит, — осклабился фельдфебель.
Неуклюжими пальцами Сом стал разматывать платок, проем над корзинкой сделался шире, кошачьи вопли затихли. Но едва тяжелая длань Сома развязала последний путанный узел, как большой пестрый кот выскочил наружу, перепрыгнул через край телеги, и был таков. Приятели даже глазом не успели моргнуть.