Закончив разговор, она подумала о том, какой Шурик хороший и заботливый и как жаль, что Светка не любит его. Ольга, конечно, понимала, что попала в зону его заботы не сама по себе, а из-за Светки, и он принял в этом деле такое горячее участие только потому, что оно касалось непосредственно Светки. Она представила себя на месте подруги: кто стал бы, не жалея времени и сил, отстаивать ее интересы и пытаться помочь ей? Таким человеком был только дядя Паша, но и тот сейчас в больнице. При этой мысли ей стало так горько и обидно, так сиротливо и одиноко, что она бросилась на диван и зарыдала от жалости к себе.
Ночью Ольга долго не могла заснуть, вставала, принимала снотворное, проверяла, хорошо ли закрыты окна и дверь, ложилась и снова начинала рыдать, не в силах остановиться и успокоиться. Острое чувство одиночества и пустоты приводило ее в отчаяние и заслоняло даже страх, черной стеной нависший над нею после ухода Шурика. Она считала, что никому не нужна и что жизнь ее лишена всякого смысла и интереса, что впереди ее ожидает лишь одинокая старость со всевозможными подаграми и склерозами.
При мысли о болезнях Ольга вдруг вскочила с дивана, подбежала к большому зеркалу в прихожей, включила свет и сняла ночную рубашку. В зеркале отразилась ладная, стройная женщина с красивыми ногами, упругой грудью и матовой кожей. Немного опухшее от слез лицо обрамляла рыжевато-каштановая пена густых волос, из страдальческих зеленых глаз, выражавших безысходную тоску, неостановимо текли слезы. Вдруг лицо ее исказилось, как от боли, она ударила ладонью по зеркалу и громко простонала: «Не-на-вижу!..»
Уснула она только под утро, когда за окном было почти светло и вовсю пели птицы. В половине девятого ее разбудил телефонный звонок. С трудом оторвав голову от подушки, она доплелась до прихожей, сняла трубку и хриплым со сна голосом проговорила:
— Алло… Слушаю вас.
В трубке раздалось свистящее дыхание.
— Федор Михайлович, вы очень кстати, — оживилась она. — Если вас не затруднит, зайдите, пожалуйста, к нам в редакцию и предупредите Искру Анатольевну, что я буду после обеда.
Трубка молчала.
— Федор Михайлович, вы меня слышите?
Напряженное дыхание с присвистом возобновилось.
— Спасибо.
Довольная тем, что «почитатель» позвонил кстати и хоть на что-то сгодился, она снова нырнула под одеяло.
В издательство Ольга заявилась с большой темно-красной розой на длинном стебле, которую она обнаружила в дверной ручке, выходя из квартиры. После тяжелой ночи и снотворного болела голова, но, увидев такую красоту и совершенство природы, она была обезоружена и более или менее примирилась с наступившим днем.
Когда она шла по улице с цветком в руке, никому из прохожих и в голову бы не пришло, что эта изящная молодая женщина одинока и глубоко несчастлива, что ночь она провела в надрывном плаче по своей загубленной жизни и что цветы ей дарит только выживший из ума поклонник средних лет.
В их редакции пир шел горой, столы были сдвинуты на середину комнаты, накрыты белой бумагой и уставлены всевозможными сладостями, в центре одиноко возвышалась бутылка шампанского.
Ольга растерялась от неожиданности, но все присутствующие громко и на все лады выразили удовольствие при ее появлении, к ней подскочил возбужденный Никанорыч, странно помолодевший, в новой светлой рубашке и при галстуке, и, выхватив из ее рук розу, восхищенно произнес:
— Тронут, Ольга Михайловна, тронут до глубины души, что не забыли старика, — и усадил ее рядом с собой.
Искра Анатольевна, не выпуская изо рта папиросы, звеня бубенчиками на браслетах, тут же принялась метать ей на тарелку все, до чего могла дотянуться.
Тут только до Ольги дошло, что у Никанорыча день рождения, эта славная дата совершенно выпала у нее из головы, и она в замешательстве пробормотала что-то похожее на поздравление. Никанорыч пришел в неописуемый восторг от ее эпиталамы, чему способствовал, скорее всего, тот факт, что бутылка шампанского была уже почти пуста и что она была наверняка не первая и далеко не последняя. Было решено, что допить оставшееся должны Ольга с Никанорычем, причем на брудершафт. Выпив, Никанорыч крякнул, по-гусарски расправил несуществующие усы и, обдав ее ароматом «Красного мака», галантно трижды поцеловал ее в обе щеки.
Ольга заметила, что их комната стала напоминать оранжерею или цветочный базар у метро, потому что все подоконники, тумбочки и пол у окна были в букетах цветов, собранных, видимо, по всему издательству.
Как правило, с цветами, подарками и поздравлениями Никанорычу в этот день в их комнату начинали тянуться с утра: сначала редакции, потом корректорская, производственный отдел, машбюро, администрация. После обеда на своем транспорте съезжались авторы, затем появлялись представители из типографии и под вечер завхоз и шофер директора, которые практически на руках выносили ослабевшего Никанорыча, укладывали в директорскую «волгу» и увозили домой, не забывая заботливо сложить в багажник все подарки и цветы.
Поскольку народ шел размеренными группами, то за столом одновременно больше десяти-двенадцати человек не скапливалось, но зато количество это держалось стабильно на протяжении всего дня. Стол делался всегда сладкий, то есть подразумевалось только чаепитие, но за здоровье, как известно, чай пить не принято, поэтому к концу дня Никанорыч ослабевал совершенно.
К приходу Ольги за столом сидели несколько бабулек из корректорской, которым, кроме чая, ничего и не требовалось, и три-четыре редактора, которые, застряв еще с предыдущего потока, ждали появления производственного отдела, чей традиционный подарок — набор винно-водочных изделий в большой фирменной коробке — был им заранее хорошо известен.
Елена Одуванчик, сидевшая на другом конце стола и безуспешно делавшая Ольге какие-то знаки руками и глазами, не выдержала и стала пробираться к нем, по пути прижимая корректорских старушек и грозя опрокинуть бокалы и чашки. Наконец, вся красная от натуги и смущения, она возникла перед Ольгой и, наклонившись к ней, заверещала:
— Оленька Михайловна, как Павел Сергеевич? Я так волновалась, звонила вам в субботу домой, вас не было, вы, наверное, ночевали на даче, я понимаю, чтобы рядом с больницей…
Искра Анатольевна, краем уха уловив, о чем шла речь, вынула папиросу изо рта и затрубила:
— Ах, Боже мой, Ольга Михайловна, голубушка, я же забыла спросить вас про Павла Сергеевича. Как его состояние? Что говорят врачи? Меня Федор Михайлович предупредил, что вы задержитесь. Так вы прямо из больницы?
Услышав трубный глас своей боевой подруги, Никанорыч прекратил шумные дебаты с приятелем из редакции эстетики, повернулся к Ольге и приложил руку к груди:
— Ольга Михайловна, вы должны извинить мне мое бессердечие, я тоже забыл спросить вас о самом главном: как ваш дядюшка? Он ведь моложе меня лет на пять, не так ли? Да, стенокардия — коварная штука.
Дядю Пашу в редакции знали не только по многочисленным Ольгиным рассказам, но имели удовольствие и лично быть с ним знакомы, так как по пятницам по дороге на дачу он нередко заезжал за племянницей на своей «моське», а в понедельник подвозил ее прямо к издательству и, поднявшись в их комнату, самолично одаривал сотрудников всевозможными плодами своего садово-огородного хозяйства. Когда же он поведал о планах насчет пасеки и пообещал через годик-другой регулярно снабжать их самым лучшим и натуральным медом, это сообщение обрадовало всех чрезвычайно. Искра Анатольевна вспомнила статью в журнале «Здоровье», где говорилось, что человека, съедающего в день хотя бы две ложки меда, ни одна хворь не возьмет, а если и возьмет, то ни за что не одолеет. Верочка рассказала о медовых масках на лицо и что ее подруга якобы только ими и спасается. А Никанорыч молча улыбался, потому что просто обожал мед с детства, и ни одно варенье не могло ему заменить его душистую янтарную струю.
Всем Ольгиным сотрудникам нравился дядя Паша: Верочке — за доброту, Никанорычу — за наблюдательность и большой жизненный опыт, Одуванчику — за интеллигентность и мягкость в обращении, а Искра Анатольевна просто считала его очень интересным мужчиной и порой, забывшись, принималась даже кокетничать с ним.
Стараясь перекричать собравшихся, которые громко обсуждали вопрос о предстоящей через неделю переаттестации, Ольга кратко сообщила Никанорычу и Одуванчику о состоянии дяди Паши и, повернувшись к заведующей, проговорила: