Регина Грез - Город моей мечты (СИ)

Из дневника Татьяны

Четвертый час сижу я в душном пыльном автобусе и вот, наконец, подъезжаем к городу. Сегодня только тридцатое августа, на факультет мне идти послезавтра. А эти два дня впереди буду устраиваться у тети Маши Вологодской. Тревожно немного, но, разумеется, не так как три года назад, когда мы с мамой только приехали поступать в Университет. Да, тем далеким летом у нас все удачно сложилось, аттестат мой приняли, даже общежитие пообещали, как иногородней и «безотцовщине».

Помню, как вернувшись в город перед самым сентябрем, мы с мамой полдня простояли в очереди на оформление документов. А получив заветный ордер, долго добирались из центра города на окраину, где размещались корпуса университетских «общаг». Как сейчас помню этот суматошный день.

Едва не падая с ног от волнения и усталости, я взяла у комендантши ключи и попала в свой «угол». Двухкомнатная квартирка с крохотной кухней, ванной и туалетом была пуста, старшекурсницы должны заселиться позже, им не впервой, все вещи уже на местах.

Помню, как мама простилась со мной, наскоро расцеловала в обе щеки и умчалась на автобусную остановку, надо выбираться из глухой Зареки, пока еще ходят «маршрутки». На одну ночь маму обещали приютить какие-то наши далекие родственники, не хорошо было бы завалиться к ним поздней ночью.

Я все понимала, но все равно разревелась, как маленькая, оставшись одна в неуютном пустом помещении. Но что-то же надо делать… В большой комнате стояли четыре кровати, матрасы на каждой свернуты, а на трех голых железных сетках — коробки с книгами, пакеты и сумки. Одна кровать чужими баулами отмечена не была, значит, скорее всего, свободная. Ее-то я и решила занять.

Тщательно заправив постель и аккуратно разложив свои вещички в прикроватной тумбочке, я снова загрустила. Одна в чужой комнате на окраине малознакомого города, одна завтра пойду на учебу в новенький корпус, где размещался Исторический факультет. Вот в ту ночь мне было очень тяжело, а что сейчас-то хныкать? Даже смешно и глупо.

Прошло три года, и вот я уже учусь на четвертом курсе Истфака, уверенная «хорошистка», к городской жизни вроде бы привыкла, завела добрые знакомства, а вот к общежитию за все это время так и не смогла приспособиться. Девчонки-соседки подобрались неплохие, но будто с другой планеты. Сейчас постараюсь объяснить.

У себя-то в родном Совиново я привыкла рано вставать, дома и во дворе всегда ждала какая-то работа, потом нужно было собираться в школу, а после нее знакомая круговерть до вечера: домашние дела, уроки… Если погода была хорошая, мы часто гуляли с подружками у леса или ходили на озеро. Одним словом, я так уставала за день, что до полуночи уже укладывалась спать.

А здесь, в городской «общаге», мне резко пришлось подчиняться совершенно чуждому ритму, подстраиваться под неудобный, непривычный режим соседок. Две старшекурсницы, например, часто пропускали утренние лекции, до обеда обычно спали, а вот радио и телевизор могли работать в комнате всю ночь.

Пришлось научиться засыпать при включенном свете, под болтовню шоуменов или актеров популярного позднего сериала. Еще одна соседка — будущий физик, училась со второй смены и доборую половину ночи рисовала свои схемы, зубрила конспекты. Я оказалась в меньшинстве.

Редкие каникулы в своем селе ожидались мною как великие праздники, сулящие возвращение в Эдем. Приезжая домой, собственно, в дом-то родной я заходила ненадолго, потому что еще со школьных лет перебралась жить к бабушке Таисье. Это решение понравилось всем: бабушке, мне, маме и ее новому мужу

Я выросла без отца, он ушел из жизни очень давно и довольно нелепо, мне тогда было года четыре, я его совершенно не помню. Говорят, отец отравился грибами, а еще ходят слухи, что он сам нарочно выпил какую-то гадость. И сделал это потому, что кто-то ему сказал, будто я родилась от другого дядьки, потому что мама ему изменяла. Не хочу копаться в прошлом моих родителей. Кажется, всей правды мне все равно не узнать.

Мама долго была одна и какое-то время не общалась с бабушкой Таей, видимо, та ее винила в гибели сына. Но потом отношения между ними снова наладились, вероятно, из-за меня, больше ведь никого из близких людей у бабули не было на свете. Я у нее единственная внучка, и мы здорово подружились.

А как я стала жить у бабушки? Все просто, к моей симпатичной маме посватался местный участковый врач, он быстренько переселился в наш большой дом, а я решила уйти. Через год у меня появился братишка, я, конечно, помогала, водилась с малышом, но с мамой мы как-то постепенно отдалились друг от друга, ей уже было не до меня. И это я тоже понимаю, нет никаких обид.

Вот с бабой Таей мы были очень друг другу нужны, только с ней мне было по-настоящему легко и спокойно. А ей хотелось выговориться порой, хотелось проявить заботу о родном человеке. Я умела слушать, и с бабушкой сама всегда могла поделиться тем, что есть у меня на душе, могла рассказать все, без смущения и страха, что меня не поймут. Это было хорошее время.

Бабушкин дом нравился мне еще и тем, что стоял он отдельно, наособицу, несколько в стороне от улицы, выходил многочисленными окнами не на проезжую дорогу, а «смотрел» в сторону леса или на «огуречник». Так называла бабушка наши огороженные забором грядки, потому что здесь выращивали овощи и зелень. Был рядом и настоящий большой огород — картофельное поле, целых девять соток. Но кроме картошки там обитали: тыква, кабачки с патиссонами, а также кукуруза и подсолнечник.

У Виктора Астафьева есть повесть «Ода русскому огороду». Язык мне показался заковыристым немного, уж слишком деревенским даже для меня, но суть я хорошо уловила. Попробовала написать рассказ о бабушкином дворе, палисаднике с яблонькой и кленом, о нашей рябине под окном. Учительница литературы одобрила мое сочинение, отредактировала немного и отправила в районную газету, а там напечатали. Так ко мне пришла своя маленькая слава, а у родных был повод мною гордиться.

Бабушкин дом представлял собой обычную деревянную избу: высокое крыльцо, просторные сени, разделенные на кладовую — «клеть» и веранду, семь небольших окошек с резными наличниками. Собственно, жилое помещение составляли две комнаты — прихожая, она же кухня и «горница», где размещалась кровать и комод с вещами.

В кладовой окон нет, зато там стоит огромный сундучище, окованный крашенными железными листами. В нем, сколько я себя помню, лежат домотканые дорожки — полосатые «тропинки». Большинство дорожек ткала на самодельных кроснах еще прабабушка Мария.

Также в сундуке бережно хранятся и два полушерстяных махровых ковра производства Ишимской фабрики. Они тоже сотканы вручную и бабуля их бережет. Каждое лето мы вместе развешивали их на поленнице и заборе, сушили, встряхивали, чтобы затем снова спрятать в сундук. Баба Тая вполне серьезно говорила, что это мое приданое, но я только смеялась в ответ. Такие ковры сейчас можно увидеть только у древних старушек в деревне или в музее.

Черный фон и яркие цветы — маки или розы. Странное сочетание, иногда кажется безвкусицей, но один такой ковер висит над бабушкиной кроватью и почему-то очень мне нравится. Он кажется теплым и живым, каждый его узелок завязан ловкими женскими пальцами, это кропотливая, довольно однообразная работа, но каков результат.

Когда-то Ишимская ковровая фабрика славилась на всю область, здесь заказывали знаменитые красные дорожки для Кремля. А сейчас на месте большого производства осталась частная мастерская, что принимает заказы от всех желающих: «Ковры любых размеров и форм по вашему эскизу, даже с фотографии». Так писали в газете, я понимаю, конечно, предприятие выживает, как может по нынешним-то временам, когда нужно пробиваться самому, не очень-то рассчитывая на помощь государства.

Но память осталась, ковры хранятся в сундуках почти каждой местной старушки, висят на стенах деревенских домов, а может, даже и городских. Прежде ишимские ковры ценились на всю область, стоили дорого, за ними вставали в очередь, как на машину. И характерный рисунок ковра — черное поле с красными маками — это теперь своеобразный сибирский бренд. Помните известную картину В. Сурикова «Взятие снежного городка»? Там как раз на переднем плане изображен настоящий сибирский ковер, перекинутый через край возка.