– Благодарю вас, князь, – скромно откликнулся поэт.
– Что же до происхождения моего, – продолжал Потемкин, – так не думайте, дружище Одоевский, что государь император очень уж рад нашему с ним родству – ведь не венчана была моя матушка с покойным императором Александром Павловичем. Если кто и скорбит обо мне в Петербурге ныне, так только милейшая бабушка моя Мария Федоровна. Она в последние годы сильно воспылала ко мне, так теперь письма пишет государской ручкой, будто день и ночь молится о том, чтоб не коснулась сашенькиной головушки черкесская шашка…
– Мало, что ли? – присвистнул Одоевский.
– А приписки в письмах ее делает, кто бы вы думали? – Саша загадочно помолчал, окинув собеседников взглядом. – Сама великая княгиня Елена Павловна, молодая супруга великого князя Михаила. Просвещенная особа, я вам скажу, – заметил он не без лукавства, – государыню бабушку мою Екатерину Алексеевну почитает за образец для себя, дневники ее цитирует построчно.
– А расскажите нам, полковник, красива ли молодая жена великого князя, – подал голос коренастый казачий хорунжий, сидевший напротив Лермонтова. – Мы уж одичали здесь, на Кавказе, но слыхали все ж, что хороша она собой.
– Что вам сказать? – ответил Потемкин, чуть прищурив насмешливые зеленые глаза. – Красавицей писаной ее не назовешь, но обаяния бесспорного – такое редко и встретишь. Много в ней этакого, как бы выразить вам, – Потемкин задумался, – породы, что ли… А она, порода-то, как известно, в первую очередь в поступи проявляется, в лице… Носик у жены великого князя правильный – такой на Руси где ж найдешь? Глаза голубые, лучистые. Посмотрит – сразу как в душу заглянет. Станом гибка она, волосы светлые, золотым отливом блещут, говорит мягко…
Прервав рассказ, вдалеке послышался грохот, как будто разом ударила целая артиллерийская батарея. От неожиданности Лермонтов вскочил. Но Одоевский удержал его и усадил на место: – Ничего страшного, поручик. Обвал. Обвал в горах, – объяснил он как-то даже скучно. – Наверняка дорогу завалило, в какой уж раз, снова саперов посылать придется. – И с хитрецой переспросил Потемкина: – Так, значит, пишет вам, князь, Елена Павловна? Самолично.
– Пишет, пишет, – подтвердил Александр, задумчиво кивнув головой, – опять же повторю, умна очень. Из супруга своего, великого князя Михаила, мечтает второго батюшку моего сделать. Может, и получится у нее. – Полковник пожал плечами. – Все расспрашивает у меня в письмах, каков он был, государь-то Александр Павлович. А я что ж ей отвечу? Я на него как на отца, а не как на императора смотрел… Ну а памятуя ваш вопрос, Одоевский, по поводу того, как я на Кавказе оказался, так скажу: обязан я тем младшему князю Голицыну, с которым из-за княжны Лейлы на дуэли рубился. Пало на меня, как я уяснил, подозрение, что уж слишком романтически на мой счет была особа та настроена, а у нее муж – ревнивец. Вот и сговорился с Голицыным, использовали дуэль как повод, чтобы отправить меня наконец подальше от прекрасной княжны – авось не промахнется черкесский клинок, или пуля-дура. – Потемкин замолчал, обернувшись к закипевшему чайнику. В свете пляшущего пламени блеснули золотые эполеты на мундире полковника. Все взгляды сидящих за столом устремились к нему, никто не решался нарушить молчание.
– Как вам, Михаил Юрьевич, Ставрополь показался? – Полковник перевел разговор на другую тему. – Только название – город, а так деревня деревней. Сдается мне, прескучно жить там. Порядочных строений нет, а грязи-то! Мы с Николя Долгоруким как приехали – полдня мотались по городу, чтоб вьюков сыскать, да так и не нашли ничего. Только к вечеру узнал я, что на трех офицеров полагается одна вьючная лошадь, а нас, как вы понимаете, господа, всего двое было. Вот пришлось еще Одоевского в компанию звать. Я подумал даже, что скорее не лошадь, а верблюда брать стоило – кормить и поить долго нет нужды. Только денщик мой Афонька не горазд управляться с такой животиной – боится ее. Одно и оставалось нам, что в вист играть. Вот Одоевский мне двадцать два рубля проиграл, мы их на лошадь и потратили…
– Да, скучно в Ставрополе, – согласился Лермонтов, отхлебывая горячий чай, – и волокита морочит. За прогонными деньгами трижды ходил в комиссариатское депо. Зато дорога до Екатеринодара после всех передряг – ровная, чудесная. Казачьи станицы в садах. Одно приметилось мне: тесны они, рвами да плетнями огорожены.
– То от черкесских набегов, – кивнул Одоевский, попыхивая трубкой, – а вдоль дорог валы строят, чтоб в зимнюю метель не заблудиться. Земля-то голая, нечему глаз зацепить. Только Эльборус (Эльбрус) висит снежной вершиной над ней. Лошади бешеные, люди дикие, язык непонятный… Все не по-нашему, одним словом. Екатеринодар же – не лучше Ставрополя, согласитесь, – продолжал он, – трактира приличного – и того нет. Одна только черная харчевка, где ничего, кроме постного и приготовленного мерзко, достать нельзя. По реке Кубани самое заметное строение – гостиный двор, зато армяне там дерут вдесятеро, особенно со столичных…
– Да уж, глаз у них наметанный, – согласился с усмешкой Потемкин, – а вообще, в городишке, как я заметил, собак и скотов разных больше, чем людей. А при дождике малейшем из дома не выйдешь – в грязи по горло увязнешь. Хорошо, под солнцем сохнет быстро. Одно слово – не Петербург.
– Вот уж сравнили, ваша светлость, – хохотнул Одоевский в усы и тут же добавил: – В Екатеринодаре развлекло нас обстоятельство, знаете ли. Казаки в плен молоденькую черкесскую княжну взяли за Кубанью, так мы на нее глядеть ходили. Недурна собой, я вам скажу, и что всего страннее, чрезвычайно бела. Я так полагал, что они все – чернушки. А у той глаза – синие… Так наши женоугодники ей отдельные хоромы отвели из двух комнат, вычистили все. Молчалива собой княжна, но к своим возвращаться, как я понял, желания горячего не имеет.
– Ей у нас в плену лучше, чем потом у своих, когда родственники ее с выкупом приедут, – заметил ему Потемкин. – У черкесов обычай такой, что после выкупа пленники в свой аул уже не попадают, а обязаны всю жизнь работать и быть рабами у тех, кто их выкупает. Жаль девицу – знает она, какая участь ее ждет.
– Но все же, господа, черкески поблагороднее наших, из местных, – отозвался Одоевский, – давеча на гуляниях я на местных барышень посмотрел: манер никаких, все развлечение – в качелях и в кусании орешков да семечков подсолнечных. Картинка забавная, но быстро надоедает.
– А что, господин полковник, какова задача у отряда? – поинтересовался Лермонтов. – Скоро ли выступим в экспедицию?
– Да, скоро уж, – кивнул Потемкин. – Вот только командующего нашего, генерала Вельяминова, со штабом дождемся. А пока до его прибытия все саперные и транспортные работы на мне возлежат. Задача наша, поручик, – продолжил он, серьезно взглянув на собеседника, – не из простых. Нам предстоит действовать здесь, за Кубанью, по юго-востоку от Еленчика (Геленджика) и разведать местность, куда русские войска до нас еще не проникали. По пути, как предполагается, нужно будет занять берега рек Шапсухо и Пшады, а коли боевые действия позволят, построить укрепления и оставить там гарнизоны. Учитывая то, что черкесские племена на пути нашем все, как одно, враждебны непримиримо, – прогулка выйдет у нас веселая, со стрельбой изрядной.
– Слышал я, сам мулла Казилбеч прибыл к шапсугам, – подал голос молодой князь Долгорукий, молчавший до того, – собирает силы…
– Пусть собирает, – заключил спокойно Потемкин, – померимся. Чья возьмет.
Снег густо летел, но теплее к ночи не становилось – под прогнивший порог крестьянской избы то и дело заметало бело. В полутемной горнице с закопченными дымом стенами у широкой печи князь Александр Александрович Потемкин играл в кости с детским дружком своим крепостным Афонькой. Играли на щелчки. Афонька выиграл и притих, съежившись: как же-сь князя-то по лбу бить?! Одно дело, когда детьми баловали – потрешь, бывало, пальцы хорошенько, чтобы кровь разошлась, примеришься на глазок, да и щелкнешь половчее! А теперича каково? Как бы палок не всыпали за таковскую ловкость вольную…
– Ну, чего пыхтишь, давай бей скорее. – Князь нетерпеливо скинул отороченный собольим мехом кафтан и наклонился к Афоньке, подставляя лоб. – Не тяни…
– Да совсем я бить разучился, батюшка барин, – заныл Афонька, отодвигаясь.
– Бей, говорю, – настаивал Александр, – мне твои поблажки ни к чему.
– Ох, промахиваюсь я что-то. – Афонька все ж схитрил: щелчок заготовил всерьез, чтоб никаких сомнений у князя не вызвать, а бил, едва касаясь, и все вздыхал: – Не та рука уж стала, не та…