– Царскую избранницу? – неуверенно уточнил дьяк Разбойного приказа, ощутив в животе неприятный холодок. – Государеву невесту?
– Больше не невесту! – решительно отрезала инокиня. – Разве ты не слышал? Она бесплодна и к брачному союзу непригодна!
– А что сказал о сем государь Михаил Федорович? – осторожно поинтересовался князь Репнин.
– Не стоит огорчать мальчика сим неприятным известием, – опустила глаза к бумагам престарелая инокиня. – Наказать крамольников, Борис Александрович, ты и своею волей вполне способен.
– Сослать царскую невесту без царского ведома? – Слова с таким трудом продирались через горло боярина, что он буквально засипел.
– Я сама расскажу сыну о сем событии, Борис Александрович, – пообещала инокиня. – Можешь не тревожиться. Просто прикажи схватить крамольников, посади на телегу и отправь с глаз моих подальше.
– Михаил Федорович прогневается… – осторожно напомнил дьяк Разбойного приказа. Ибо о пылкой любви юного царя к своей избраннице знал весь двор.
– А ведь это ты, Борис Александрович, крамолу обязан был распознать еще до того, как боярышню Хлопову во врата кремлевские впустили! – снова подняла голову монашка, и взгляд ее на этот раз стал холодным и колючим. – Уж нет ли в сей измене и твоего соучастия?!
Князь Репнин сглотнул. Он понял, что ему придется выбрать что-то одно. Либо преданность престарелой инокине, либо службу государю всея Руси. Выбирать требовалось прямо сейчас, без промедления, если он не хочет, чтобы о его промахе инокиня Марфа завтра же поведала Боярской думе.
Между тем царскую матушку Борис Александрович помнил еще по службе в Тушине. Уже тогда она хорошо знала всех знатных бояр царской свиты, была с ними дружна и пользовалась немалым уважением. Большинство тамошних князей и воевод по сей день сидели в Боярской думе. И стоит монашке назвать его, дьяка Разбойного приказа, изменником – сии Марфины соратники его не то что в ссылку, на эшафот не моргнув глазом отправят! Царской матери в Думе поверят куда охотнее, нежели ему. Да плюс к тому Марфа остается еще и женой патриарха, от его имени нередко высказывается, и местоблюститель, митрополит Ион, ее старшинство над собою признает. Выходит, что и иерархи церковные по слову старенькой монашки нарекут его крамольником без единого сомнения и именем Божиим проклянут вместе со всеми потомками!
Такова инокиня Марфа…
А кто такой царь?
Что он может?
Михаил Федорович – это всего лишь мальчик на троне…
Маменькин сынок.
Все это, вместе взятое, промелькнуло в голове князя Репнина в считаные мгновения… И дьяк Разбойного приказа задал всего лишь один вопрос:
– Куда отправить семью предателей, матушка?
– А какой у нас город самый дальний, Борис Александрович? – поинтересовалась монахиня.
– Тюмень, матушка!
– Вот туда их всех и загони! – Инокиня Марфа перекрестила посетителя и снова вернулась к делам.
Облегченно вздохнувший князь Репнин благодарно поклонился, развернулся и на диво быстрой молодой походкой выскочил из дверей.
Живот Марии постоянно скручивало болью, язык немел, горло пересыхало, голова кружилась, все тело ныло тупой болью. Девушку постоянно трясло от рвотных позывов, но ничего, кроме судорог, это не приносило.
– Что же с тобой, милая, творится? – сидящая рядом бабушка Федора погладила ее по голове. – Чем тебя так прихватило? Вот, испей водицы святой, в Сергиевом Посаде намоленной, целительной…
Престарелая боярыня уже привычно налила немножко воды из серебряной фляги в покрытый эмалью кубок, выпила сама и чуть выждала, почмокивая языком. Убедившись, что опасности лечебная влага не таит, наполнила ею иерусалимскую чашу, поднесла к губам девицы. Та сделала несколько глотков и снова в полном бессилии откинулась, застонала.
– Ох ты ж деточка моя несчастная… – Отставив чашу, бабушка Федора огладила потный лоб своей внучатой племянницы.
Снаружи послышался шум. Возмущенные крики. Престарелая боярыня удивленно подняла голову. Уже через миг от сильного удара распахнулась дверь в опочивальню. Внутрь вошел боярин в дорогой шубе, с тремя косичками в бороде, с тяжелым посохом в руках, вскинул перед собой туго скрученный свиток:
– Государева воля! Боярская дочь Хлопова, как к чадородию непригодная, из невест изгоняется, а за обман свой ссылается с царских глаз долой! Родичи ее, к крамоле соучастные, вместе с ней отправляются туда же! Телеги внизу. Собирайтесь!
– Да как же ж так? – растерялась боярыня. – Мы же… Но ведь государь… Ты посмотри, боярин, болеет она! На ноги встать не в силах!
– Телеги внизу, указ у меня, – опустил свиток суровый боярин. – До ста считаю, сие вам время на сборы. Сами не уложитесь, стрельцы как есть в телеги покидают! Р-раз!!! Два!
Не переставая считать, князь Репнин вышел из девичьей опочивальни.
При всей внешней суровости несчастную девочку Борис Александрович жалел и потому хватать ее и семью отправился лично, сразу дав изрядную поблажку: позволил собираться в ссылку самим.
Обычно приставы хватали крамольников без особой жалости: вязали как есть, кидали на сани, а все, что видели ценного, – распихивали по своим карманам. Чего изменника не ограбить-то? За него все едино никто не заступится! Посему даже самые знатные и богатые князья уезжали в ссылки голыми и нищими, зачастую босыми и в одном исподнем, несмотря на лютые морозы, под рогожей вместо мехового полога.
Но на сей раз дьяк Разбойного приказа слуг своих сразу предупредил, что крамольников брать будут в покоях царских, все добро там будет государево, а потому за любую прихваченную безделушку стряпчие и стража будут пороты без малейшей жалости!
Приказчики и слуги намек поняли и вели себя достаточно осторожно: никого не били, не пинали, перстней и цепей не обдирали, кубки и блюда не прихватывали. Только поглядывали хмуро, да рукояти сабель гладили.
Бабушка Федора наконец-то поняла, что пришла беда, и заметалась по светелкам, хватая гребни, сарафаны, царские подарки: нарукавники, бусы, височные кольца и платки, сваливая все в одну кучу на свой старый охабень, смахнула туда же посуду со стола, связала между собою углы подола, под его подсунула рукава, тоже связала. Повернулась к Марии, остановилась в нерешительности. И тут дверь распахнулась снова:
– Готовы?!
– Да как же так, боярин?! – развела руками старушка. – Не ходит же она совсем, невестушка. Ни встать, ни одеться…
Князь Репнин пожал плечами, посторонился и кивнул приставам:
– В одеяло ее заверните – и в возок!
– Ага. – Крепкие бородачи в коричневых суконных кафтанах кинулись вперед, без особых церемоний закатали стонущую девушку в постель, деловито перевязали в трех местах веревкой, понесли наружу.
– Я иду, иду! – предупредила боярыня Федора, подхватила с углового сундука шубу, набросила на плечи, взяла собранный узел и засеменила следом.
Три телеги стояли у заднего дворцового крыльца. Братьев Желябужских, тоже сообразивших собрать по узелку, посадили на один возок, холопа и двух девок из их челяди на другой, Марию Хлопову уложили на третий, бабка забралась рядом с ней. Шестеро приставов поднялись в седла, и маленький обоз тронулся в путь, прямо в черную ночь, подсвечивая дорогу факелами.
Дьяк Разбойного приказа хорошо понимал значение слов «без промедления». И как ни жалел он несчастную девочку, как ни огорчался по поводу разрушенной царской любви – самого себя Борис Александрович все-таки любил больше и высокого доходного места терять не собирался. А потому даже проводил маленький обоз до Нижегородских ворот, лично убедившись, что ссыльные прямо сейчас отправились в дальний путь.
Обоз катился по заледеневшей дороге всю ночь, а затем еще и весь день до поздней темноты, остановившись только поздним вечером в Рогожском яме[9]. Здесь измученных лошадей наконец-то распрягли, а ссыльным приставы позволили пойти в дом погреться.
Мария все еще не очень понимала, что с ней происходит, находясь в полудреме-полубреду и мучаясь от боли во всем теле. Бабушка Федора, приказав девкам перенести болящую в людскую и уложить на лавку, собственноручно напоила ее из треснутой глиняной плошки горячей ухой без гущи, дала пожевать хлебную мякоть, накрыла опашнем и осталась рядом сторожить сон несчастной, вскорости и сама задремав…
– Где мы, бабушка?
Девичий голос заставил боярыню Федору вздрогнуть, закрутить головой.