В просторной людской проезжего яма, плотно набитой людьми, разносились храп, стоны, мычание. Люди шевелились во сне, толкались, что-то бормотали. Судя по всему, на дворе сейчас стояла тихая глубокая ночь.
– Где мы, бабушка? – повторила свой вопрос Мария.
– Ты как, милая? – спохватилась боярыня Федора.
– Болит все, бабушка… И мутит…
– Ох ты ж, бедненькая… Попить дать?
– Где же мы, бабушка? – уже в третий раз спросила девица.
– На дворе постоялом… – призналась боярыня Федора. – В ссылку едем.
– В ссылку? – удивилась Мария. – Почему?
– Ну так заболела ты… – пожала плечами бабушка Федора. – Лекаря сказывают, бесплодная. Вот тебя из невест и списали. Сказывают, все мы с умыслом болезнь твою скрывали. За сию крамолу и сосланы.
– А Михаил? – приподнялась на локтях девица. – Как он сие позволил?!
– Так грамота государева, милая, – вздохнула бабушка.
– Как? – побледнела Мария. – Почему? Он же сказывал, любит!
– Ну, сказывал, – пожала плечами боярыня Федора. – Теперь вот сослал как больную. Ему жена здоровая надобна. Крепкая, чадородная.
– Но ведь… Он любит!
– А что любовь? Стерпится – слюбится. Были бы грудь большая да бедра широкие. Для жены главное детей здоровых рожать. А любовь… Любовь, это для Господа. Господа нашего любить надобно и молиться чаще.
Мария вздрогнула, резко повернулась и уткнулась лицом в сложенный под голову сарафан. Ее плач оказался почти не слышен, и только вздрагивающие плечи подсказывали, что именно происходит с отвергнутой Михаилом Федоровичем избранницей.
С рассветом ссыльных и их скромную челядь приказчики снова рассадили по телегам, и окованные железом колеса застучали по мерзлой земле Нижегородского тракта.
Около полудня в случайной деревеньке с колодцем охрана выдала путникам пареную репу, каковую пришлось запивать водой прямо из кадки. Ближе к вечеру так же скромно подкормили еще раз, и только поздно ночью в очередном яме угостили нормально: квашеной капустой и запеченной плотвой.
Как ни странно, но эта скромная пища отвергнутую изгнанницу взбодрила и освежила: боли в теле отпустили совершенно, тошнота прошла, колики в животе пропали. Девица порозовела щеками, дышала ровно, в беспамятство не впадала. А ввечеру в людской постоялого двора даже переоделась в нормальную одежду: три сатиновые исподние юбки и сарафан с душегрейкой. Охабень, понятное дело, в хорошо натопленной избе не требовался.
Но хотя болезнь и отпустила, Мария все равно оставалось смурной, неразговорчивой и совершенно не смотрела по сторонам, словно бы начисто отринулась от мира. Ну да веселья от ссыльной невесты никто и не ожидал.
Маленький обоз под крепкой стражей катился все дальше и дальше на восток. А в Нижнем Новгороде его нагнал гонец из столицы, передавший приставам новую подорожную и правильно переписанный государев указ, утвержденный Боярской думой и Земским собором: доставить крамольников в Тюмень и оставить там под строгим призором на вечное поселение.
Любовь девицы Марии и юного государя подлежала казни и полному забвению…
20 ноября 1616 года
Москва, Кремль
Одетый в парчовую мантию с драгоценным оплечьем государь вошел в Малую Думную палату, слегка поклонился склоненным боярам и опустился в стоящее на возвышении кресло. Опустил руки на подлокотники. Поскольку заседание было не торжественным, а обыденным, каждодневным – скипетра и державы юный царь не держал, равно как и голову его покрывала просто тафья, прошитая золотой нитью и слегка опушенная по краю соболем.
Вперед выступил князь Петр Алексеевич, еще раз поклонился государю, развернул свиток:
– Вести у меня, бояре разные: и радостные и тревожные, – начал он свой доклад. – Намедни дошли до нас слухи, что пана Лисовского, известного польского душегуба, ловкого и увертливого, отловили за разбоем стародубские мужики, да и забили на месте до смерти. Вчера же от двора королевского доставили сообщение, что в шайке тамошней ныне пан Станислав Чаплинский верховодит. Выходит, верны известия из Стародуба, наказали там аккурат того, кого надобно.
– Хорошо бы уточнить, кто именно разбойника прибил, да наградить достойно! – сказал со скамьи под стеной князь Троекуров. – Боярам бездельным в укор, всем прочим смердам для поощрения.
– Таковое поручение надобно приказу Разбойному давать, – ответил дьяк Посольского приказа. – Я же довожу до сведения Думы боярской, что король Сигизмунд гибелью своих разбойников не смущается и ныне новый поход к Москве затевает. Приказы коронным и литовским полкам уже отправлены, место сбора назначено. Надобно готовиться к обороне.
В зале повисла тяжелая тишина.
– Вестимо, перед угрозой таковой осаду Смоленска придется снимать, – произнес седовласый князь Лыков, худощавый, сидящий в коротком польском кафтане и собольей шапке вместо привычных для бояр шубы и бобровой папахи. – Припасами и пополнением армию главную надобно подкрепить и супротив супостата направить.
– И оставить русскую твердыню в лапах поганых схизматиков?! – воскликнула монахиня Марфа, привычно для всех стоящая за троном.
– Исполчать на землях русских давно некого, матушка, – со вздохом ответил бывалый воевода. – Смута недавняя и казну, и земли опустошила. Войны бояр лучших выбили, шайки польские и казачьи тут и там разбойничают, а их ведь тоже истреблять надобно, коли желаем покой на землю русскую вернуть. Да тут еще и со шведами воюем, и с поляками воюем. Где столько ратников найти, матушка?!
– От ляхов бед наголову больше, нежели от обычных разбойников, Борис Михайлович, – ответил воеводе вовсе престарелый, но зато многоопытный кабардинский князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. – Посему, полагаю, отряды все, что ныне душегубов по лесам и дорогам ловят, надобно все же отозвать и собрать возле Москвы. Сверх того припасы воинские к Вязьме отправить, дабы полки уставшие подкрепить и при надобности в деле ратном использовать. Весной же ясно станет, нужна нам будет армия смоленская али так от супостата отобьемся.
– Верно, верно… – закивали остальные бояре. – Так и приговорим…
– Полагаю важным довести до вас, бояре, – свернул грамоту дьяк Посольского приказа. – Доверенные мои люди из королевства Шведского доносят, что за время долгой войны государство свейское разорено расходами сверх всякой меры и людей ратных слишком много по их меркам в походах потеряно. И хотя ныне они все еще хвалятся победами над нашими порубежниками, однако же мир им зело надобен и ради прекращения войны они согласятся на многие уступки.
– Слава богу, – облегченно перекрестилась инокиня Марфа. – Хоть одно доброе известие. Коли так, то свеев можно не опасаться и супротив одних токмо ляхов всей силой навалиться.
– У меня все, бояре, – поклонился дьяк и отошел к стене, сел на лавку на свободное место.
– Теперь у нас есть еще одно важное дело, бояре, – сделал шаг вперед митрополит Иона, в этот раз одетый в темно-серую суконную рясу и белый клобук, с большим нагрудным крестом, сверкающим золотом и самоцветами, и с посохом из черного дерева. – Государь наш Михаил Федорович холост. Холост. Державе же православной надобен наследник, а царю супруга. Посему прошу вас, бояре, скорейше объявить смотр невест, дабы Михаил Федорович смог выбрать достойную, православную, красивую и здоровую государыню.
– Постойте, какой смотр? – вздрогнув, вскинул голову царь вся Руси. – Он же уже был! Мария Ивановна из рода Хлоповых моя избранница. Нечто вы забыли? Али я во сне?
– Девица Мария из рода Хлоповых уличена в обмане, государь, – повернул голову к трону митрополит. – Приступ недуга хронического у нее три дня тому случился. По осмотру лучшими лекарями уличена она в бесплодии. За ту ложь она сама, а сверх того ее дядья и бабушка, принявшие соучастие в обмане, измене и крамоле, сосланы по решению Боярской думы в Тюмень на вечное поселение.
– Как сослана? – чуть наклонился вперед Михаил. – Как, когда, почему я о том не знаю? Нет, не может быть! Мария!!!
Сердце паренька словно бы оборвалось и рухнуло вниз, оставив в груди острую сосущую пустоту. Забыв про все, юный государь сорвался с трона, вылетел из залы через свою дверь, мелькнул через горницу, стремглав промчался через дворец, забежал по лестнице наверх. Остановился у верхнего терема. Толкнул дверь.
Внутри, в темных прохладных комнатах, было совершенно тихо. И от этой тишины душа Михаила сжалась в ледяной комок, в котором слабо-слабо трепыхалось словно бы наколотое на шип акации окровавленное сердце.