Флеммхен увидела отворившуюся дверь и больше уже ничего не видела.
Бывает, в коридорах Гранд-отеля стоит такой шум, что постояльцы жалуются администрации. Каждую минуту грохочет лифт. Трещат телефоны. Люди громко смеются, кто-то насвистывает, кто-то хлопает дверью, в конце коридора переругиваются две горничные, и в коридоре полно народу: если пойдешь в туалетную комнату, то, как ни досадно, по дороге встретишь человек восемь. Но иногда коридор бывает пустым и безмолвным. Можно голышом бежать по нему, натыкаясь на стены, можно кричать: «На помощь! Помогите!» Но никто вас не услышит…
Однако Крингеляйн, которому не спалось, потому что он ждал пробуждения болей в желудке, Крингеляйн, которого болезнь и страх смерти сделали человеком остро чувствующим и тонко слышащим, Крингеляйн услышал жалобный голос Флеммхен, когда она металась в коридоре. Он не притворился глухим, как американский кинематографист, что жил рядом в 68-м номере. Он немедленно вылез из постели и открыл дверь.
И в это мгновение в его жизнь вошло чудо — чтобы завершить и наполнить его жизнь.
В это мгновение Крингеляйн увидел невообразимо прекрасное обнаженное тело Флеммхен. Девушка пошатнулась, тяжело повисла на его руках и затихла.
В это мгновение Крингеляйн не потерял голову и силы не изменили ему, хотя Флеммхен была для него слишком тяжелой. Беспомощное золотисто-смуглое горячее тело, упавшее в его протянутые руки, наполнило Крингеляйна восторженным ужасом, неописуемым восхищением, однако он совершил целую серию вполне разумных действий. Положив голову Флеммхен к себе на плечо, он подхватил ее под коленями, рывком поднял и перенес на кровать. Потом запер обе двери номера и только тогда глубоко вздохнул — кровь все, же слишком быстро отлила от сердца. Из опущенной руки Флеммхен выпал на пол какой-то предмет — это была синяя, довольно потрепанная туфля с высоким каблуком; до того как потерять сознание, Флеммхен прижимала ее к груди. Она схватила туфлю, ничего не соображая, как будто спасалась от пожара, от землетрясения, и эта синяя туфля была той единственной вещью, которая осталась у Флеммхен после катастрофы. Крингеляйн взял руку Флеммхен и осторожно положил на постель. Затем, оглядевшись в комнате, нашел свой пузырек с «Бальзамом жизни» и влил несколько капель лекарства в рот Флеммхен. По ее лицу пробежала слабая дрожь, но обморок был глубоким — Флеммхен не могла глотать. Дышала она глубоко, при каждом вздохе светлый завиток надо лбом слегка приподнимался и снова опускался. Крингеляйн побежал в ванную, намочил полотенце холодной водой, сбрызнул его вдобавок туалетной эссенцией — надо заметить, со вчерашнего дня у элегантного господина Крингеляйна завелись подобные вещи — и вернулся к Флеммхен. Он осторожно смочил ей виски и лоб, потом под округлой грудью нашел ее сердце и приложил к нему холодное влажное полотенце. После этого Крингеляйн стал ждать.
Он не знал, что на его лице появилось выражение робкого и огромного, безграничного изумления. Не знал, что на губах расцвела новорожденная улыбка семнадцатилетнего мальчишки. Наверное, он не знал даже того, что в эту минуту, когда он стоял возле кровати и смотрел на девушку, он по-настоящему, действительно жил, жил полной жизнью. Это чувство было знакомо ему по снам: почти болезненный жар, ноющая боль, переполнившая его, и легкость, и зыбкость, и растворенность в чем-то до последнего остатка — да, он знал это чувство лишь во сне и не подозревал, что можно пережить такое наяву. В больнице он испытал однажды нечто подобное — под наркозом, перед тем как синяя пена, плывшая в его глазах, стала черной; в глубине души, тайно от всех Крингеляйн именно так представлял себе и смерть — как ни с чем не сравнимое празднество, как нечто совершенное, когда не остается ничего, когда все растворяется без остатка. Но сейчас, в эти минуты, стоя над потерявшей сознание девушкой, которая прибежала к нему в поисках защиты, Крингеляйн о смерти и думать не думал.
«Это существует, — думал он. — Это существует. Такая красота есть на свете. Не нарисованная на картине, не описанная в книге, не жульническая, как в театре. Да, это существует. Такая красивая девушка, прекрасная девушка, совершенно прекрасная, совершенно прекрасная — он искал другого слова, но не находил. — Совершенно прекрасная, совершенно, совершенно…»
Флеммхен поморщилась. Приходя в себя, по-детски выпятила губы и наконец открыла глаза. В ее зрачках круглыми белыми бликами отразилась лампа, Флеммхен сощурилась, потом вежливо улыбнулась, глубоко вздохнула и шепотом сказала:
— Спасибо… — И сразу же снова закрыла глаза — видимо, она хотела спать.
Крингеляйн поднял сползшее на пол одеяло, осторожно накрыл им девушку. Потом пододвинул к кровати стул, сел и стал ждать. Прошло довольно много времени.
— Спасибо, — снова прошептала Флеммхен.
Она уже пришла в сознание и старалась разобраться в своих мыслях, расставить все по местам. Некоторое смущение вызывало у нее то, что Крингеляйна она сначала приняла за другого человека, одного из своих прежних приятелей, которого очень любила и о котором сильно горевала, когда они расстались. Светло-голубая полосатая пижама и настороженно-ласковая заботливость Крингеляйна — именно они ввели Флеммхен в заблуждение.
— Как я сюда попала? Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Неожиданное «ты» испугало Крингеляйна, страх был сладким и пронизывающим, но раз уж случилось чудо, то он обращение на «ты» принял как что-то вполне естественное.
— Ты в беспамятстве пришла ко мне, — ответил он просто.
Флеммхен сразу поняла, что перепутала Крингеляйна с другим, сразу все вспомнила и рывком села в постели.
— Извините, пожалуйста, — прошептала она. — Случилось ужасное несчастье. — Она спрятала голову под одеяло, прижала его край к глазам и заплакала.
И в тот же миг глаза Крингеляйна тоже наполнились слезами, а губы, пытавшиеся улыбнуться, задрожали.
— Такое ужасное несчастье, ужасное, ужасное, ужасное… — Флеммхен плакала очень легко, легкие и светлые слезы катились градом, омывали ее, несли облегчение. Она утирала слезы простыней, белое полотно покрылось множеством маленьких красных отпечатков сердцевидной формы — от накрашенного рта.
Крингеляйн смотрел на Флеммхен, и в уголках глаз у него щипало от сдерживаемой острой жалости. Наконец он положил руку на затылок Флеммхен.
— Ну, ну, ну, ну… Да, да, да… Ну, ну…
Флеммхен подняла на него мокрые глаза.
— Ах, так это вы, — пробормотала она радостно, лишь теперь узнав в тщедушном человечке, сидевшем на краю кровати, того худощавого господина, который вчера так сильно робел во время танца, а сегодня утром так храбро напал на Прайсинга. Приятное чувство надежности и защищенности наполнило Флеммхен здесь, в его постели, под его рукой, которая мягко поглаживала ее по затылку. — Да, мы знакомы, — сказала она и с благодарностью, невинно, как зверек, потерлась щекой о его руку. Крингеляйн замер и собрал все свои силы — неожиданно возросшие силы — и воинственность.
— Что с вами стряслось? Вас обидел Прайсинг?
— Не меня, — тихо ответила Флеммхен. — Не меня…
— Хотите, я потребую у него объяснения? Я не боюсь Прайсинга.
Флеммхен посмотрела на подобравшегося, напрягшегося Крингеляйна и о чем-то глубоко задумалась. Она попыталась восстановить в памяти страшную картину, которая открылась ей в 71-м номере: два человека в зеленом свете лампы, один — мертвый, лежит на полу, другой — живой, растерявшийся, сидит рядом на корточках. Но увиденное уже поблекло в податливой душе Флеммхен. Лишь губы крепко сжались, да руки от волнения она стиснула при этом воспоминании.
— Он его убил, — прошептала она.
— Убил! Кто? Кого?
— Прайсинг. Барона. Убил.
Крингеляйн с головой ушел в глубокий омут, но удержался на плаву, вынырнул.
— Это же… Это же невозможно! Этого не может быть, — сказал он заикаясь.
Крингеляйн не заметил, что обеими руками обхватил Флеммхен за шею и придвинулся совсем близко к ее лицу. Он неподвижно смотрел ей в глаза, она так же неподвижно смотрела на него. Наконец она молча энергично кивнула три раза головой. Почему-то лишь после этого Крингеляйн поверил тому невероятному, что она сказала. Его руки упали.
— Барон убит? Да ведь он же был — сама жизнь. Сама сила, вот какой он был… И чтобы какой-то Прайсинг…