Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар

— Ничего! — Вадим задумался, и блестящая идея осенила его. — Я заболел. Могу я заболеть? — И он повторил громко, убедительно, так, что услышали все немногочисленные в этот ранний час посетители ресторана. — Я за-бо-лел!

Ошарашенная официантка застыла с подносом в двух шагах от них.

Альбина остановилась и, схватив Вадима за руку, пристально посмотрела ему в глаза.

— Ты не боишься моего мужа? — спросила она.

— Я никого не боюсь, — ответил Вадим и беспечно улыбнулся.

В этот день они не уехали. Альбина не могла представить, чтобы все эти люди, которые отстояли в очереди за билетами, которые наряжались и прихорашивались, выбирали цветы и с радостным возбуждением ждали вечера, — чтобы все они были незаслуженно огорчены отменой концерта. Вадиму пришлось согласиться.

— Бабушка нам бы этого не простила, — со вздохом сказала Альбина.

Она еще раз сходила на почту, дозвонилась до завклубом Жгута и договорилась, что тот пришлет за ней на станцию машину. Она взяла с Алексея слово, что он никому, кроме Гали Жгут, конечно, не скажет о ее приезде.

Керзон спустился в ресторан и, сев за столик, заказал подошедшей официантке сто пятьдесят водки и пятьдесят граммов черной икры. Официантка выпучила глаза — даже столь именитые клиенты не начинали гулять так рано. Однако она послушно записала заказ в свой блокнотик и через несколько минут поставила перед Семеном запотевший графинчик, тарелку с нарезанным хлебом, блюдце с розочками из масла и хрустальную икорницу. Керзон мрачно посмотрел на свой завтрак.

— Я сказал — пятьдесят грамм икры, — сварливо буркнул он. — И двести пятьдесят водки.

Официантка унесла заказ и вновь вернулась: графинчик стал побольше, в икорнице прибавилось четыре икринки.

Керзон налил полную рюмку, выпил, подождал, пока проберет, содрогнулся и, подцепив на нож осыпающийся столбик черных, светящихся изнутри желтизной икринок, отправил их в рот.

Он уже опрокинул третью рюмку, когда к его столику подошла секретарша директора гостиницы и что-то прошептала на ухо. Побледнев, Керзон, вскочил и побежал за ней. В кабинете директор почтительно передал ему телефонную трубку и поспешно вышел (директор считал, и вполне справедливо, что чем меньше знаешь, тем лучше спишь).

Семен осторожно приложил трубку к вспотевшему уху. И услышал веселый насмешливый голос:

— Ну что, старый козел, пересрал?

Керзон рухнул в директорское кресло. Его невероятная интуиция, которая заменяла ему и ум, и образование, и знание законов, подсказала, что голос принадлежит человеку, который имеет право так говорить. Керзон выслушал еще пару крепких ругательств, а потом краткие, но точные инструкции. Просипел задушенно:

— Сделаю, — и, осторожно положив трубку на место, схватил с директорского стола графин с водой и долго пил эту тепловатую, застоявшуюся жидкость, захлебываясь и обливаясь.

На концерте он немилосердно фальшивил, но вид имел такой измученный, жалкий и больной, что даже Альбина не сказала ему ни слова упрека. Наоборот, решив, что Керзону нездоровится, она заботливо заказала ему ужин в номер и посоветовала лечь спать пораньше. Но тот вдруг развил бешеную деятельность. Съездил на вокзал за билетами, помог собирать вещи, живо интересовался здоровьем бабушки, чем прямо-таки умилил Альбину.

Следующий день Семен начал с хлопот: вызвал такси, поехал с Альбиной и Вадимом на вокзал, внес их чемоданы в купе, долго прощался с ними, целовал руку Альбине и похлопывал Вадима по плечу. Уже выйдя на перрон, застыл возле стекла, посылая воздушные поцелуи и прощально размахивая руками. Альбина знаками показала ему, чтобы шел, не ждал отправления поезда. Керзон послал последний воздушный поцелуй и медленно зашагал по платформе, оглядываясь и улыбаясь…

Пройдя немного вперед, он вошел в плацкартный вагон, где уже стояли его вещи, которые принес гостиничный швейцар. Семен сунул ему трешку, сел к окну и мрачно уставился на дрогнувший, отъезжающий перрон.

Керзон не любил играть во что бы то ни было, не зная карт противника. А в этой игре он не знал не только карт, но и правил.

Вадим и Альбина ехали почти сутки в СВ, вдвоем. Это были удивительные сутки. Неожиданная тишина окутала их. Спокойствие, плывущие за окном леса и небо, редкие смиренные полустанки… И не надо никуда торопиться, можно говорить или молчать. Они только сейчас поняли, как устали от суеты и шума. Судьба подарила им этот день, чтобы они могли внимательно посмотреть друг на друга. Им многое надо было друг другу сказать. В сущности, им хотелось рассказать про всю свою жизнь, как бы прожить ее заново, но вместе. Они начали с мелочей, не касаясь пока еще самого трудного и страшного, но даже на эти мелочи не хватило времени.

А еще они молчали. Со многими людьми можно говорить, но молчать — только с очень близким человеком.

Им хотелось бы ехать и ехать так, наблюдая смену дня и ночи, держась за руки, засыпая и просыпаясь, безмятежно удаляясь от своего горького и одинокого прошлого, забывая ошибки и проступки.

Но все кончается — хорошее и плохое. И, что характерно, хорошее кончается гораздо быстрее, чем плохое.

Тихим солнечным утром они вышли на перрон маленькой станции. Поезд сразу же умчался, стуча колесами, словно возмущаясь, что ему пришлось останавливаться на таком незначительном местечке.

— Бабушка обо всем предупреждена, никаких долгих сборов не будет. Я вернусь очень быстро. Жди меня здесь, ладно? — Альбина показала Вадиму на маленький вокзальчик, почти утонувший в зарослях мальв и буйных лопухов.

— Ты знаешь, я… Я буду волноваться. — Вадим обнял ее, с трудом представляя, что им все-таки придется расстаться, хоть и ненадолго.

— Не надо, со мной ничего не случится. Я заберу бабушку — и сразу назад.

— Ну, прощай, Красная Шапочка! — нарочито весело сказал он, но слова его прозвучали серьезно и почти пророчески.

Вадим обнял ее и не отпускал. Альбина высвободилась из кольца его рук.

— Меня ждет машина. Я скоро, — пообещала она, повернулась и пошла, не оборачиваясь, к запыленному гарнизонному «газику», стоявшему недалеко от платформы.

Вадим постоял, а затем решительно направился за ней.

Голощекин давал последние наставления своим орлам. Он хорошо знал людей, хотя интересовали его в основном людские пороки. А какой прок от добродетелей? Одна морока. Вот сержант Братеев оказался слишком толковым, слишком исполнительным… Ну об этом еще будет время подумать, пока что надо разобраться с певуном.

Голощекин выбирал не долго, присмотрелся уже. Ему нужны были не самые сильные и даже не самые жестокие, ему нужны были те, кому чужой успех стоит поперек горла и для кого нет ничего слаще, чем наступить сапогом на стервеца, который осмелился оказаться умнее, или талантливее, или удачливее. Лауреат, мать твою! Из Москвы, значит? Ну мы тебе сейчас покажем Москву. Заслуженный, говоришь? Ну сейчас получишь, что заслужил.

— Давайте на станцию. Потолкуйте с певцом, — приказал Никита.

Дембеля заухмылялись. Голощекин бросил окурок на казарменный пол, только что отдраенный дневальным, тщательно раздавил и цыкнул:

— Ма-алчать! Ну… там так… осторожно, чтобы не переусердствовать. Ему еще до Москвы доехать надо. Поняли?

— Так точно, товарищ капитан!

Голощекин улыбнулся — по-приятельски, по-родственному почти, душевно, словно говоря: «Я вас выбрал из всех, потому что вы — такие же, как я, настоящие мужики, остальные — слабаки, быдло, а вы — соль земли, надежда и опора, крутые парни, я вам доверяю, мы с вами заодно, а на остальных плевать, они — так, отходы…»

И они готовы были идти за ним в огонь и в воду, им хотелось рявкнуть не просто «Так точно», а что-нибудь вроде «Служу Советскому Союзу», потому что в данном случае служить Голощекину — это и было служить Советскому Союзу.

Альбина подошла к «газику». Из кабины спрыгнул на пыльную дорогу шофер. Альбина его не знала.

— А мне Жгут сказал, что Сережа будет, — удивилась она.

— А чем я хуже? — засмеялся невысокий конопатый солдатик. — С ветерком — туда и обратно, к поезду. Мне все передали. Не возражаете?

— Я возражаю, — вздохнул Вадим, усаживая Альбину на переднее сиденье. Он поцеловал ее в щеку, сжал ее тонкие пальцы, медленно отпустил, захлопнул дверцу и прижался к стеклу, смешно сплющив нос. Альбина засмеялась.